Веселовский двинулся по кругу, вдоль окружающих поляну елок, сам не зная, что ищет. Обнаружить живого и невредимого Савского он уже не надеялся. Едва Виктор Николаевич увидал проплешину, в мозгу его молнией пронеслась мысль: «Утащили! На опыты!». Уфолог был совершенно уверен, что Валериана Электроновича похитили, и имя его присоединится теперь к длинному списку пропавших без вести, которых умыкнули злые инопланетяне.
Окончательно стемнело. Ощущение, что за ним внимательно наблюдают, заставляло Веселовского поторапливаться. Еще раз обойдя поляну, он, несолоно хлебавши, направился назад в город, благо газетные обрывки и в темноте были достаточно хорошо видны. Отойдя шагов на сто, Виктор Николаевич почувствовал, что равнодушный наблюдатель то ли уснул, то ли спрятался назад в свою нору, то ли просто отвернулся, заинтересовавшись чем-то другим. Холод из затылка исчез, Веселовский больше не чувствовал этой странной жути, да и лес перестал быть тихим, мертвым. Снова шумели на ветру ели, с разных сторон доносились голоса и шебуршание лесных обитателей. Истерически вскрикнула и тут же умолкла невидимая птица. Веселовский пошел увереннее, перестал смотреть под ноги и, конечно, немедленно снова растянулся. Но на это раз он приземлился на целое семейство гнилых пней, пребольно стукнулся коленом и, кажется, порвал штанину. При падении сумка слетела с плеча, и все ее содержимое высыпалось на землю. Докторская колбаса (Веселовский приберег ее на случай, если совсем заблудится и вынужден будет ночевать в лесу) укатилась довольно далеко, метров на десять. Уфолог наклонился поднять колбасу и замер в изумлении: прямо на него смотрел из-под елки объектив фотоаппарата «Зенит».
У помощника редактора Людмилы Савиной день выдался совершенно сумасшедший. Во-первых, вместо привычных одиннадцати утра ей пришлось тащиться на работу к девяти, что само по себе было кошмаром. По штатному расписанию Савина значилась помощником руководителя, то есть была личным секретарем и доверенным лицом главного редактора одной из самых тиражных московских газет. И раз уж шеф попросил, ей, разумеется, пришлось быть к девяти, и в лучшем виде. В половине десятого Савина, лучезарно улыбаясь, подавала кофе америкозам, заради которых, собственно, она и давилась с утра пораньше в переполненном вагоне метрополитена среди пролетариев умственного труда. Америкозы были важные, соучредители издания, с них предполагалось снять денег на новое оборудование, так что, конечно, она носила этот чертов кофе и улыбалась им, как дура, во все свои тридцать два зуба. Соучредители просидели четыре часа и ушли совершенно счастливые. Шеф поцеловал в ушко, положил на стол коробку конфет. С чувством выполненного долга Людмила собралась было перекурить.
Но тут приехали телевизионщики и изъявили желание немедленно заснять трудовые будни редакции, а также взять интервью у руководителя отдела расследований, который не далее как на прошлой неделе чего-то там такого нарасследовал, что в контору нагрянуло ФСБ душить свободу прессы. Разыгрался, ясный перец, страшный скандал, тираж тут же вырос на несколько тысяч, и пламенные журналисты подумывали даже, не скинуться ли к ближайшему празднику на коробку шоколаду для товарищей с Лубянки, которые их родной газете сделали такую замечательную бесплатную рекламу.
К трем часам дня телевизионщики убрались. Но тут в приемную вихрем влетела жена упомянутого завотделом расследований, меча на ходу громы и молнии. С утра она пыталась дозвониться супругу, которого (не без оснований, заметим) заподозрила в неверности. Не дозвонившись, супруга решила лично проверить, где это он, и чем занят. Поскольку руководитель расследований в данный конкретный момент вечности уже рассказал телевизионщикам о тайнах мастерства и отбыл на встречу с каким-то орлом из Совета Федерации, ревнивая жена принялась немедля клясть супруга на чем свет и рыдать у Людмилы Савиной на груди. Несчастная Савина разрывалась между тремя неумолкающими телефонами, двумя десятками журналистов, которым надо было подписать командировки, дать скрепки, напечатать запрос и восстановить утерянное в ходе бурной и продолжительной пьянки удостоверение, шефом, требовавшим то принести воды, то распечатать текст, то напомнить про важную встречу, то отменить заказ столика в ресторане, то снова этот самый столик заказать, и женой расследователя.
Последняя непрерывно курила, глотала валокордин, каждые тридцать секунд пыталась дозвониться мужу и при этом успевала рассказывать Савиной о перипетиях их непростой супружеской жизни. Савина искренне считала ревнивую жену безнадежно сумасшедшей, однако по доброте душевной не гнала. Часа через два она решила было сбежать от дуры в туалет и заперлась уже в кабинке, но тут в кармане зазвонила труба радиотелефона (его полагалось держать при себе даже в туалете, потому что секретарь должен отвечать на звонки, чем бы он ни был занят).
Савина чертыхнулась, мстительно сообщила трубке, что главного редактора сейчас нет на месте, до понедельника просьба не беспокоить, и вернулась на рабочее место. Идиотка дозвонилась-таки супругу и умчалась устраивать ему разнос на пленере.
Тут же в приемную прискакала звезда столичной журналистики пламенная женщина Слободская. По паспорту двадцатипятилетняя Слободская была Анна Афанасьевна, однако все знакомые звали ее Дусей и считали милейшим человеком. Но сегодня милейшая Слободская на человека мало походила. Буря в пустыне – вот как это называлось.
Слободская ворвалась к шефу, хлопнув дверью так, что посуда в шкафу жалобно зазвенела. Савина инстинктивно вжала голову в плечи и пробормотала:
– Под маской овцы скрывался лев.
Слободская лучше всех на свете писала очерки о людях, будь они министрами, бандитами или каменщиками из города Великий Устюг. Из-за этого сегодняшняя буря и случилась. Рекламщики две недели умоляли шефа уговорить Слободскую съездить на строительство какой-то церкви и написать о спонсоре. Она, добрая душа, согласилась. А теперь выясняется, что спонсор не хочет платить газете денег за репортаж, следовательно, репортаж этот никому ни за каким хреном не нужен. Узнав об этом, Слободская с боевым кличем «Доколе?!» ринулась к шефу в кабинет. Теперь там происходила битва женщины-журналиста с мужчиной-редактором.
Савина тоскливо глянула на дверь. Шеф не любил, когда на него орали. А Слободская сейчас орет вовсю. Ей-то что. А Савина потом огребет. Два дня шеф будет пребывать в раздражении, цепляться по пустякам, капризничать, а в пятницу откажется отпустить Савину с работы пораньше, и она не успеет к подруге на день рождения. Мило.
«Ладно, – подумала мстительная Людмила Савина. – Вот попросит у меня Слободская еще раз скрепок… Фиг я ей дам!»
Она понимала, что даст, конечно, и что Слободская вообще ни при чем, тоже своего рода жертва обстоятельств. Но мысли о мести помогали выпустить пар. Помечтав минут пять, Савина осознала, что, наконец, временно осталась одна на боевом посту, и, наверное, пока Слободская там орет, есть время на кофе с сигареткой.
Людмила откинулась на спинку кресла, с наслаждением закурила и чуть не взвыла. В сторону приемной шел классический представитель многочисленного племени редакционных сумасшедших. Мужчинка был плюгавый, без возраста и почти без волос. Плешь прикрыта кепочкой, в лице – нежность и просветление, в руках – полиэтиленовый пакет. По опыту Савина знала, что в таком пакете у сумасшедшего может оказаться что угодно: рентгеновские снимки черепа невинно убиенной агентами мирового империализма бабушки, зеркальное знамя третьего тысячелетия, защищающее от вредоносного излучения, которое пускают на нас марсиане, письмо к Президенту, фотографии голых баб, самодельная бомба с часовым механизмом или воззвание к людям доброй воли на языке эсперанто, которое надо немедленно опубликовать, потому что в противном случае газету постигнет небесная кара, ибо составитель письма является наместником Господа на грешной земле, и к его нуждам следует относиться внимательно.