— Какой толк, что придет? Поговорить не с кем. О чем со своей деревенской поговоришь? Знамо: о просе, о нужде, кто женился, кто умер, когда корова отелится.
Не то дымом от Степановой папироски, не то чаем захлебнулась Прасковья. Поставила блюдце на стол, откашлялась и с замиранием сердца, почти не слыша своего голоса, прошептала:
— И ты, слышь… хошь завесть какую-то?
Степан удивленно посмотрел ей через голову, покраснел, сжал черные брови и обиженно ответил:
— Правда, делать вам там нечего, вот и болтаете. На мое место бы вас посадить.
Вздохнул. Сердито отодвинул всю закуску от себя и низко опустил голову.
У Прасковьи от жалости к нему помутилось в глазах. Она быстро пересела к Степану на диван, обняла его и стала гладить ему волосы, приговаривая:
— Степа, ты не серчай. Степа… Дура ведь я, аль меня не знаешь? И все мы такие… Думается нам… а тут слухи идут… Ты не сердись, ведь и так ты устал, я вижу… Погляди на меня, Степа… Дай мне свою руку, дай, я ее подержу… А что это она у тебя так дрожит, а?
…Отвыкла ли Прасковья спать вдвоем, или было тесно на кровати, но только всю ночь переворачивалась с боку на бок, закрывалась с головой и вновь сбрасывала одеяло.
А Степан — как лег, так, не повернувшись к ней ни разу, и уснул.
К утру, когда совсем рассвело, обняла его, сонного, целовала в жесткие усы, бритые щеки, что-то шептала ему, и он проснулся.
— Ты что не спишь? — спросил Степан.
— Да так…
— Чего так?
— Не спится мне всю ночь.
С закрытыми глазами жалась к нему и на ухо шептала:
— А ты что же… Чай, будет сердиться-то… Сте-оп…
Ласкалась, кладя его голову себе на грудь, жаркими губами целовала.
— Сте-оп, милый…
Степан поднялся и проговорил:
— Пора вставать, светло.
— И то, пора.
Когда встали и собрались, Степан сказал:
— Если пойдешь на базар, деньги в столе возьми.
— А ты разь не пойдешь со мной?
Мне срочно надо в уземотдел идти.
Постучалась и вошла хозяйка.
— Самовар готов, а вам, Степан Иваныч, записку прислали.
На конверте почерк знакомый.
«Степа, вчера ждала тебя, а ты не пришел. Потом я поняла, когда ты позвонил. Если хочешь — звони к Ракитиным. Я у них.
Прасковья повязывала платок, гляделась в зеркало. Оттуда на нее глядел Степан. Улыбнулась ему, но взгляд у Степана был чужой. А когда обернулась, он уже взялся за ручку телефона и звонил. Звон этот напомнил ей вчерашний сон, сердитого писаря, тройку лошадей с колокольчиками.
— Квартиру Ракитиных! — прокричал Степа. — Я это… да… Сорокин. Позовите… регистратуру. Что?.. Да… Ничего… Может быть, сегодня… Так после обеда…
Повесил трубку, тоскливо проговорил:
— Делов… по горло.
Только сейчас заметил, что у Прасковьи перекосилось лицо и дрожали губы.
— Что с тобой?
Глядела на него огромными глазами и едва выговаривала:
— Сон… вчера… ригистра…
Степан впился в Прасковьино лицо.
— Ну?
— Жена приехала… не ходи…
— Ерунда тебе снится, — прошептал Степан, отворачиваясь.
— Степ, — схватила его за руку, — скажи, кто эта ригистра?
— Ты не поймешь. Давай чай пить.
Уселись за стол. Степан почему-то сам начал часто-часто говорить о хозяйстве, о сенокосе, о ребятишках. Прасковья слушала молча. И было странно смотреть на нее: она будто и слушала и не слушала. Уперлась в одну точку — туда, к столу, к книгам — и все всматривалась, и краснела, и бледнела, дрожали губы.
— Я к вам скоро приеду, — говорил Степан. — О лошади мы тогда…
Вдруг заметил… заметил невыразимый ужас на ее лице. Вот она резко встала с дивана, кошкой прыгнула туда, к книгам. Шарахнулся за ней Степан, хотел схватить за руку, но было поздно.
Стеклянными от страха глазами впилась она в роговую с белыми камешками гребенку, вертела ее в руках. Вопросительно вскинулась на мужа, а он, красный, как кирпич, только и успел пролепетать:
— Как же это она…
Спохватился и громко выкрикнул:
— Хозяйка бросает всякую… дрянь!
— Что тут? — вбежала толстая женщина.
— Зачем бросаете? Чья? — указал Степан на гребенку в руках Прасковьи.
— Вам Лучше знать, — передернув лицо, ответила хозяйка.
Прасковья, бледная, подошла вплотную к ней и, задыхаясь, спросила:
— Ваша гребенка?
Хозяйка отшатнулась, замахала руками.
— Никто у нас такой сроду не носит… Степан Иваныч, да разве вы… Ведь это…