Подтверждает это и рудиментарность политических представлений крестьянства Русского Севера. Один из участников дискуссии, посвященной двум работам: Т. Шанина — «Революция как момент истины» и Д. Филда — «Повстанцы во имя царя», на теоретическом семинаре «Современные концепции аграрного развития» высказал мысль о том, что для русского крестьянства были характерны две модели отношений с властью. В том случае, если власть оценивалась крестьянами как слабая, они бунтовали, если же жители села считали власть сильной, предпочитали повиноваться[538]. Крестьяне в большинстве своем не представляли себе другой модели участия в функционировании власти. Рассмотренные нами материалы 1930-х годов подтверждают жизненность этой парадигмы крестьянского мышления. Соотношение двух моделей репрезентации власти — критической и конформистской — показывает явное преобладание в 1930-е годы второй стратегии. Вспышка социального протеста, всколыхнувшая крестьянство на рубеже 1920-х — 1930-х годов, обусловленная грандиозным по своим масштабам и насильственным по формам государственного вмешательства в жизнь деревни в период сплошной коллективизации, сменилась стагнацией, отказом от активного протеста, апатией крестьянства в отношении государственной политики. При помощи различных форм коммуникации власти удалось направить общественную жизнь села в нужное русло. Этому служили многочисленные кампании, требовавшие от крестьян формального участия, ритуализированные советские праздники, «письма во власть». Последние в историографии, как правило, считались формой социального протеста крестьянства.
Однако проведенный анализ содержащихся в них формул обращения, описания институтов власти, механизма критики, присущего данному виду источника, свидетельствует скорее об обратном. Элементы протеста в таких письмах растворялись в стратегии более масштабного конформистского акта, принимали по отношению к нему подчиненный характер. Этому крестьян учила и многовековая практика петиционного движения, столь же древняя, как и само российское крестьянство. Собственно, социальный протест в 1930-е годы был вытеснен из общественной в сферу частной жизни крестьянства. Преимущественно в узком кругу своих близких крестьяне ругали власть, рассказывали о вождях политические анекдоты, пели матерные частушки, при этом публично продолжая славословить в адрес компартии и советского правительства. Этому их учили как сама жизнь, так и исторический опыт взаимодействия с государством. Победа советской политической элиты над крестьянством состоялась не только благодаря умелому использованию технологий социальной интеграции, но и в силу исторически заложенной в крестьянстве готовности принять сталинскую власть.
Этому способствовали и крестьянские представления, конституирующие в образе центральной власти всесильность и функциональную нерасчлененность, персонифицированный характер и надсослов-ность. Это не проявление «наивного монархизма». Крестьяне вполне осознавали, что государственная политика осуществляется «сверху», а политические лидеры несут ответственность за все ее возможные эксцессы. Тем не менее, если государственная власть соответствовала каноническому образу крестьянских представлений и была способна посредством манипулятивных и репрессивных мер поддерживать этот образ, то есть фактически демонстрировала «маленькому человеку» свою силу, то такой власти следовало повиноваться. Отчасти поэтому социальный протест крестьянства в 1930-е годы в большинстве своем носил формы, дозволенные самой властью. В умах сталинских крестьян продолжал существовать унаследованный от имперской эпохи стереотип подданного. Собственно, ничего иного и не следовало ожидать, поскольку, как показывают наши материалы, процесс социальной трансформации крестьянства, несмотря на все очевидные сдвиги в 1930-е годы, был еще далек от своего завершения. В силу этих особенностей восприятия власти крестьяне почти не представляли возможностей своего участия в деятельности политических институтов в СССР. Слабая заинтересованность в политической жизни обусловливала незнание ими структурной организации и реального механизма системы власти в СССР. Видимо, по этой причине для описания институтов центральной власти в Советском Союзе крестьяне Русского Севера иногда использовали перенос представлений о низших звеньях в цепочке государственного управления на более высокие. Интересно, что наибольшему динамизму в деревне Севера 1930-х годов были подвержены представления о низовом совап-парате и деревенских коммунистах, поскольку они были фактором локальной повседневности, будучи непосредственно связанными с изменениями в структуре сельского социума. Это обстоятельство может служить дополнительным аргументом, подтверждающим неравномерность эволюции основ крестьянского общественного сознания в 1930-е годы, в котором социальные представления динамикой своего развития явно опережали политические.
538
Современные концепции аграрного развития. Теоретический семинар // Отечественная история. 1996. № 4. С. 144–145.