В 1970-е — 1980-е годы появилось большое количество методологической литературы, посвященной различным социально-психологическим проблемам[76], историческая психология как отдельное направление исследований была включена в учебные пособия, посвященные общим проблемам исторического познания[77], появились и отдельные конкретно-исторические исследования[78]. Из числа последних большое значение имела монография Г. Л. Соболева «Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда в 1917 году», написанная на основе широкого круга исторических источников. Автор рассмотрел эволюцию общественного сознания рабочих и солдат Петрограда от Февральской революции 1917 года к Октябрьской по шкале сознательности/несознательности этих слоев. Г. Л. Соболев выделил социально-психологические факторы — большевистская пропаганда, кризисы Временного правительства, порождавшие представление о хрупкости власти, недовольство условиями жизни, — которые, по его мнению, предопределили переход широких народных слоев столицы на «революционную платформу» и в конечном счете сделали возможным осуществление Октябрьской революции[79].
Что касается социально-психологических аспектов истории советского крестьянства, задача их всестороннего изучения была поставлена в историографических обзорах[80], но крупных работ на эту тему в советской историографии так и не появилось. В 1970-е -1980-е годы вышло в свет лишь несколько социально-психологических исследований, посвященных современному состоянию деревни, выполненных, как правило, не историками. Однако их концепция была изначально задана идеологическими установками и по сути сводилась к констатации позитивных изменений в жизни колхозников в «социалистическом обществе»[81]. Поэтому можно согласиться с мнением московской исследовательницы Т. П. Мироновой, которая подробно проанализировав практически все обращения к социальнопсихологическим сюжетам в отечественной историографии советского крестьянства, пришла к заключению, что актуальность изучения общественного сознания крестьянства была осознана исторической наукой, но не вылилась в специальные работы по этой теме[82].
В 1990-е годы историческая психология превратилась из узкоспециализированного направления в советской исторической науки в широчайшую отрасль социокультурных исторических исследований. Огромную роль в этом сыграл прежде всего общий интерес отечественных историков к социокультурной тематике, которая долгое время оставалась на периферии исторических изысканий. С 1990-х годов все больше отечественных специалистов обращается к изучению культуры, повседневности и духовной жизни в их исторической ретроспективе. В это время изменяются структура и стержневые сюжеты и проблемы исторической психологии. Значительное влияние на ход этих процессов оказало знакомство отечественных специалистов с достижениями западной историографии. Среди множества идейных потоков, обогативших отечественную науку, представляется возможным отметить несколько магистральных течений — более всего, как нам представляется, сказавшихся на ее эволюции, — в изучении социокультурных реалий XX века. Во-первых, отечественных ученых и ранее интересовал опыт школы «Анналов» в изучении менталитета и исторической антропологии. Однако, если в советский период его применение было делом преимущественно избранных медиевистов, то начиная с 1990-х годов подходы историков школы «Анналов» переносятся отечественными авторами и на другие периоды истории, представляются как универсальный инструмент познания прошлого. Общий интерес российского читателя к этим направлениям мировой исторической науки выразился в появлении ряда просветительских публикаций по теме[83]. Прежде всего ученых заинтересовала концепция менталитета, в котором многие авторы пытались отыскать истоки драматических и судьбоносных изменений, произошедших в российском обществе в XX столетии[84]. Во-вторых, большое влияние на историческую науку имела западная трактовка корней деспотического политического строя в СССР через обращение к различным теориям тоталитарного сознания[85]. Проблематика этих работ восходила к трудам X. Арендт, еще в 1950-е годы писавшей о политизации всех сфер человеческой жизни (в том числе и сферы общественного сознания) в тоталитарном обществе. Нередким в этих работах было использование психоаналитического инструментария как средства познания истории. В-третьих, это интерес историков к языку. «Лингвистический поворот» отразился и на изучении реалий сталинской России. К тому же активные усилия самого режима по внедрению в общество нового «революционного» языка оставили немало следов. В 1990-е годы появляются работы, авторы которых анализировали язык и поведение людей советской эпохи[86]. Таким образом, в первое постсоветское десятилетие — время серьезных перемен — значительно расширилась проблематика социокультурных исследований в России, изменились терминология и инструментарий исследований. Впрочем, следует отметить, что были ученые, которые продолжали плодотворно развивать свою научную деятельность в русле исторической психологии. Для нашего исследования особенно важны выполненные в таком ключе работы И. С. Кузнецова, Т. П. Мироновой и С. В. Ярова, посвященные исторической психологии крестьянства в 1917-1920-е годы.
76
Левыкин И. Т. Теоретические и методологические проблемы социальной психологии (на опыте изучения психологии колхозного крестьянства). М., 1975; Шаронов В. В. Психология класса (проблемы методологии исследования). Л., 1975; Горячева А. И., Макаров М. Т. Общественная психология (философская и социально-политическая характеристика). Л., 1979; Социальная психология классов. Проблемы классовой психологии в современном коммунистическом обществе. М., 1985; Грехнев В. С. Социально-психологический фактор в системе общественных отношений (социально-философские проблемы). М., 1985; Общественное сознание и его формы. М., 1986; Козлова Н. Н. Социализм и сознание масс. (Социально-философские проблемы). М., 1989; Михайлов Ф. Т. Общественное сознание и самосознание индивида. М., 1990. Поскольку изначально эти труды не были конкретными, а терминология социальных наук в России коренным образом изменилась в результате семантической революции 1990-х годов, все эти работы в полной мере можно отнести к категории исторических реликтов.
78
Соболев Г. Л. Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда в 1917 году. Л., 1973; Козлов В. А. Человек революционной эпохи (к методологии исторического исследования) // Советская культура: история и современность. М., 1983; Буховец О. Г. Массовые источники по общественному сознанию российского крестьянства (опыт применения контент-анализа при изучении приговоров и приказов 1905–1907 гг.) // История СССР. 1986. № 4.
80
См., например: Волков И. М., Данилов В.П., Шерстобитов В. П. Пробле мы истории советского крестьянства // История СССР. 1977. № 3. С. 14–15.
81
Коллектив колхозников. Социально-психологическое исследование М., 1970; Зотова О. И., Новиков В. В., Шорохова Е. В. Особенности психологии крестьянства (прошлое и настоящее). М., 1983.
82
Миронова Т. П. Политическое сознание советского доколхозного крестьянства в обществоведческой литературе 70-80-х гг. (к историографии вопроса) // Проблемы историографии и истории культуры народов СССР. М., 1988. С. 115–127.
83
См. Кром М. М. Историческая антропология: Пособие к лекционному курсу. СПб., 2004; Зубкова Е. Ю., Куприянов А. И. Ментальное измерение истории: поиски метода // Вопросы истории. 1995. № 7; Поляков Ю. А. Человек в повседневности (исторические аспекты) //Труды института российской истории РАН. Вып. 3. М., 2002.
84
Бабашкин В. В. Крестьянский менталитет: наследие России царской в России коммунистической // Общественные науки и современность. 1995. № 3; Герасимов И.В. Российская ментальность и модернизация // Общественные науки и современность. 1994. № 4; Мостовая И. В., Скорик А. П. Архетипы и ориентация российской ментальности // Полис. 1995. № 4; Коротаев В. И. Судьба «русской идеи» в советском менталитете (20-е — 30-е годы). Архангельск, 1993.
85
Ильин В. В. Человек в тоталитарном обществе // Социально-политический журнал. 1992. № 6; Борисов Е. В. Набросок психоонтологического анализа тоталитарного сознания // Тоталитаризм и тоталитарное сознание. Томск, 1996. С. 12–14; Криницкая Г. С. Русская история и русский национальный характер как предпосылки тоталитаризма в СССР // там же. С. 26–31; Титова Т. А. Первичные детерминанты тоталитарного поведения// там же. С. 35–41; Буковская Н. В. Горизонт тоталитарного сознания // Тоталитаризм и тоталитарное сознание. Вып. 3. Томск, 2000. С. 7–9; Осинская О. Н. Время и пространство в политическом менталитете тоталитарного общества (20-е — 30-е гг.) // там же. С. 52–54; Щербинин А. И. Праздник как инструмент тоталитарной индоктринации // там же. С. 111–115; Щербина Н. Г. Триумф мифологического героя как фактор тоталитарной ментальности в России // там же. С. 116–121; Примчина Е. В. «Образ врага» как элемент тоталитарного сознания // Тоталитарный менталитет: проблемы изучения, пути преодоления. Кемерово, 2003. С. 106–110; Бонвеч Б. Сталинский террор и революционный субъект //там же. С. 156–173.
86
Кутина Н. А. Тоталитарный язык. Екатеринбург — Пермь, 1995; Козлова Н. Н. Горизонты повседневности советской эпохи. Голоса из хора. М., 1996.