Проблемы взаимоотношений власти и общества в 1930-е годы также становились предметом анализа и в региональной историографии. Пожалуй, первым, кто обратился к этой тематике, был архангельский историк В. И. Коротаев[108]. Согласно Коротаеву до революции российское общество жило не по правовым нормам, а по обычаю, освященному пониманием природы власти как сакральной. После Октября одна религия сменилась другой, народ же, продолжая опираться на установки традиционного правосознания, продолжал верить в верховную власть. «Судя по всему, — писал В. И. Коротаев, — немалая часть народа в 30-е годы поступилась своей свободой, уповая на милость якобы справедливого, но сурового вождя-диктатора, нередко оправдывая его жестокости и массовые репрессии…»[109] По мысли автора, народ довольствовался утопией большевиков, поддерживающей веру в «доброго царя» и надежду на «светлое будущее». К совершенно иным выводам пришел в своей книге другой архангельский историк, С. И. Шубин[110]. По его мнению, «на смену власти идеалов на рубеже 20-х — 30-х годов приходила власть страха и пайка»[111]. Благодаря пайковой системе и различным привилегиям центральной власти удалось разделить общество. Выделив таким путем из основной массы народа касту управленцев, И. В. Сталин и политическое руководство СССР умело использовали в своих целях недовольство сложившимся положением трудящихся масс и порою по-макиавеллистски, лукаво возмущаясь злоупотреблениями местного чиновничества, обрушивали на него всю тяжесть «молота репрессий». Этим «Кремль» решал сразу две политические задачи: с помощью нагнетания страха держал «в узде» региональные элиты и поднимал свой престиж в глазах широких масс населения. Так, коварно используя римский принцип divide et impera в своей внутренней политике, И. В. Сталин и его соратники обеспечивали стабильность своей власти в стране. Однако в обеих концепциях обществу отводится пассивная роль в политической истории 1930-х годов. Оно или принимает утопию большевизма, или покорно поддерживает репрессии, обрушившиеся на зарвавшихся бюрократов. Взгляд с другого полюса общественной жизни 1930-х годов был представлен в упоминавшейся ранее кандидатской диссертации М. В. Левковой, посвященной социальному протесту северного крестьянства[112]. Под последним М. В. Левкова понимает, по сути, любую негативную реакцию крестьян на действия власти. В своей работе она показала, что в 1930-е годы народ (крестьяне) вовсе не безмолвствовал, просто в это время в связи с жесткой репрессивной политикой государства изменяется соотношение форм протестной активности крестьянства. По мнению Левковой, от активного выражения своего недовольства (нападения на представителей власти и местных активистов, антисоветская агитация и т. д.), преобладавшего в начале 1930-х годов, с середины десятилетия крестьяне переходят к менее радикальным и даже в отдельных случаях поощряемым властью пассивным формам (жалобы, уклонение от выполнения повинностей, захваты земли и т. д.). Однако несмотря на эти безусловно ценные наблюдения в работе М. В. Левковой присутствует социологическая механистичность, сводящая всю сложную реальность отношений крестьянства и власти к бихевиористской схеме: стимул —» реакция. В русле такого ведения за рамками исследования остаются ответы на вопросы как об осмыслении крестьянами акций власти, понимании и интерпретации ими ее языка, так и о возможном многообразии крестьянской реакции на действия власти. Таким образом, заканчивая рассмотрение этого сюжета в научной литературе, можно констатировать, что тема механизмов коммуникации власти и северного крестьянства еще слабо изучена в современной региональной историографии.
108
Коротаев В. И. Судьба «русской идеи» в советском менталитете (20-е — 30-е годы). Архангельск, 1993.
110
Шубин С. И. Северный край в истории России. Проблемы региональной и национальной политики в 1920-е — 1930-е годы. Архангельск, 2000.
112
Левкова М. В. Социальный протест колхозного крестьянства Европейского Севера России в 1930-х — первой половине 1940-х гг. Автореферат дисс…. канд. ист. наук. Сыктывкар, 2006. Следует отметить, что диссертация М. В. Левковой продолжает серию исследований социального протеста в северной деревне, осуществленную вологодскими историками в других хронологических рамках. См.: Безнин М. А., Димони Т. М. Социальный протест колхозного крестьянства (вторая половина 1940-х — 1960-е гг.) // Отечественная история. 1999. № 3; Кукушкин В. Л. Социальный протест крестьянства Европейского Севера России в 1918-1920-х гг. (на материалах Архангельской, Вологодской и Северо-Двинской губерний). Автореферат дисс… канд. ист. наук. Вологда, 2002. В целом же изучение социального протеста в российской науке опирается на еще более значительную научную традицию — колоссальный опыт, накопленный советской исторической наукой в области изучения «классовой борьбы».