Подводя итоги, можно сказать, что на протяжении всего рассмотренного периода активность агитпропорганов оставалась на весьма высоком уровне. Об этом говорит хотя бы тот факт, что ими было организовано несколько экстраординарных торжественных кампаний перед праздниками, которые не являлись частью повседневного календаря советского человека. Однако важнейшей основой для развертывания властью пропагандистских акций, несомненно, была активная государственная политика в отношении деревни. Не случайно поэтому центральное место в системе агитационного воздействия на массы в Северном крае занимал сложный по своей структуре концепт коллективизации. На протяжении всего рассмотренного периода именно он оставался эпицентром внимания краевого руководства в деле пропаганды. Сама коллективизация в агитационных материалах понималась двояко. Во-первых, как качественный скачок в развитии хозяйства, революционный переход от мелкокапиталистических к социалистическим формам его ведения. С этим аспектом была связана пропаганда идей колхозного строительства и разъяснение хозяйственных мероприятий. Второй стороной коллективизации в советской пропаганде стала ее репрезентация как классовой битвы, предполагавшая трансляцию в массы представлений о социальной дифференциации и социальных антагонизмах. Все прочие агитационные концепты этого времени — народнохозяйственный, внешнеполитический и внутриполитический — в структуре политической агитации имели подчиненное значение. Два первых выступали в качестве оправдания коллективизации: народнохозяйственный концепт — поскольку демонстрировал необходимость индустриализации в стране, внешнеполитический — поскольку обыгрывал страх военной угрозы, исходящей от враждебно настроенного капиталистического мира. Внутриполитический концепт выполнял функцию своеобразного «громоотвода». Разъяснение материалов об уклонах и фракционных группах позволяло, пусть еще и не так прямолинейно, как в 1937 году, назвать конкретных виновников задержек и трудностей на великом пути построения социализма.
Несмотря на то что крестьянство в целом весьма остро и крайне негативно реагировало на осуществление коллективизации, поддержка определенных лозунгов также имела место. Впрочем, в 1930-е годы публичное повторение лозунгов власти зачастую выступало в качестве простейшего акта демонстрации политической лояльности государству. В политических сводках мы можем встретить зафиксированные высказывания крестьян, по своей форме почти дословно повторяющие клише советской политической пропаганды, а по своей сути — аналогичные официозным резолюциям и обращениям власти, в частности такие, как «только теперь мы переживаем революцию» или «я никогда не променяю колхоз на индивидуальное хозяйство»[149]. По общему пафосу с ними схожи и умилительные суждения стариков Черевковского района: «Хотел помирать, но жизнь впереди предвидится хорошая, объявляю смерти борьбу», «хорошую вещь придумали большевики — это соцсоревнование, и хозяйство хотел сдавать сыну, а теперь еще подожду»[150]. В этих словах содержался свой глубокий смысл. Похоже, что такой, казалось бы, ритуальный акт соприкосновения с властью действительно на какое-то время мог продлить жизнь, по крайней мере, спокойную. Однако в силу этих же «полумагических» свойств коммуникации индивида и власти слова одной холмогорской колхозницы, которая, споря с соседкой, говорила: «…теперь чувствую себя очень спокойно, что теперь записалась в колхоз, так это давно надо, и партия и правительство худого нам не пожелают»[151], могли иметь не только ритуальное значение. Вступление в колхоз давала крестьянину определенные гарантии того, что его и его семью завтра не раскулачат и не отправят за полярный круг строить «светлое» и «радостное» советское будущее.
В определенных случаях коллективизация могла дать и нечто большее, чем уверенность в завтрашнем дне. В том же Ломоносовском колхозе Холмогорского района колхозник Баранкеев следующим образом оценивал поведение своего односельчанина, отказывавшегося вступать в колхоз: «Очень печально слышать, что Варгосов не идет в колхоз — жил один, не поправил хозяйства и без колхоза не поправит никогда — колхоз единственный исход»[152]. На селе были люди, для которых вступление в колхоз если и не сулило значительных материальных приобретений, то и не становилось причиной серьезных потерь для хозяйства. Это, однако, не значит, что вся деревенская беднота автоматически становилась социальной опорой коллективизации, как стремились представить дело советские пропагандисты. Сводки часто демонстрируют совершенно иную ситуацию, но имущественный мотив явно присутствовал среди факторов, сделавших проведение коллективизации возможным. Ведь коровы, стоявшие в соседском хлеву, всегда казались упитаннее, а рожь, растущая на чужом поле, колосистее. Так считали многие, что хорошо заметно по протоколам заседаний деревенской бедноты. Выступая на одном из таких собраний, крестьянка Лешуконского района М. Андреева говорила: «Некоторые члены коммуны живут при хороших коровах, хорошо обеспечиваются молоком и обобществлять коров не согласны. Нужно всех привлечь». С ней соглашался односельчанин М. Ше-рыгин: «Обобществлять скот многие члены не желают. Я бы очень желал… Лошадей необходимо в одно место, когда и выделить сено, но некоторые члены своего сена не дают»[153]. Бедняки деревни Малые Ракулы Грязовецкого района следующим образом характеризовали ожидаемое начало коллективизации в их деревне: «Все равно передел у нас произойдет. Надо решительно наступать на кулака». «Мы пахали на грязи, так пусть теперь кулаки попашут»[154]. Важно подчеркнуть, что в последнем случае коллективизация прямо ассоциируется с переделом. Видимо, крестьяне пытались перевести лозунг «социалистического переустройства деревни» в традиционную для них систему координат. В связи с этим представляется возможным соотнести коллективизацию если и не с воплощением вековой крестьянской мечты о справедливом перераспределении земельных ресурсов с помощью силы («черном переделе»), то, во всяком случае, с практиками функционирования крестьянской общины, для жителей села близким и понятным. Таким образом, можно предположить, что поддержка коллективизации крестьянами нередко связывалась с актом перераспределения богатств при их создании.
149
ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 378. Л. 51 (Докладная записка Архангельского окружкома ВКП(б) о выполнении директив крайкома по коллективизации и раскулачиванию в Архангельском округе. 20 февраля 1930 г.); Д. 157. Л. 117 (Информационная сводка об итогах проведения первых районных конференций крестьянок по Вологодскому округу. 25 октября 1929 г.). Также примером подобного всецело официозного обращения можно назвать письмо колхозницы Капустиной в газету «Правда Севера». В частности, она писала: «Колхоз организовать было трудно. Теперь для нас стало ясным, что колхозная жизнь лучше, чем единоличное хозяйство, и работать стало легче и питаться стали лучше, чем питались прежде» (Правда Севера. 1929. 23 августа).
150
ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 159. Л. 41 (Докладная записка Се-веро-Двинского окружкома ВКП(б) о ходе проработки решений апрельского пленума ЦК и ЦКК и XVI партконференции).
151
Там же. Ф. 275. Оп. 1. Д. 49. Л. 34 (Сводка Холмогорского РК ВКП(б) по организации Ломоносовского колхоза. 1930 г.).
153
ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 1596. Оп. 1. Д. 13. Л. 12 (Протокол организационного заседания группы бедноты при Кенгильгорской с/х коммуне «Восход» 30 марта 1930 г.).
154
Вологодский областной архив новейшей политической истории (далее — ВОАНПИ). Ф. 645. Оп. 1. Д. 22. Л. 31 (Протокол собрания бедноты деревни М-Ракулы. 30 сентября 1929 г.).