Хотя некоторые местные руководители на селе и пытались убедить крестьян, будто «коллективизация без вшей невозможна» (это утверждение впоследствии также было оценено властями как антисоветская агитация), сельчане все-таки мало верили подобным объяснениям. Пятилетний опыт колхозной жизни убеждал их скорее в обратном и воспринимался в целом крайне отрицательно. «Колхоз ничего не дает, только приводит к нищете и голоду», — говорил об этом крестьянин из колхоза «Восход» Сенчуков[218]. Особенно очевидным становилось различие в уровне жизни крестьян, когда они сравнивали его не с предшествующими годами, а с тем, как они жили до коллективизации. Нередко можно было услышать от крестьян, что «при старом правительстве было очень хорошее житье» или «в колхозах живут хуже, чем жили батраки у кулака»[219]. Какой бы плохой ни казалась колхозная жизнь сама по себе, однако самое сильное недовольство крестьян всегда вызывали две вещи: высокие налоги и лесозаготовки.
Налоги и прочие обязательства перед государством оставались в 1930-е годы подлинным бичом крестьянского хозяйства, часто лишая крестьян возможностей для его дальнейшего развития. Особенно сильно давил налоговый пресс единоличников, чьи хозяйства все еще оставались мелкими островками крестьянского уклада среди колхозного моря. «Ваши поставки вредительские, единоличников оставляют голодом и налоги платить не будем, я советской власти не признаю», — именно так высказала свой протест по этому поводу верховажская крестьянка М. Башкардина[220]. А группа единоличников из Ильинского сельсовета Харовского района даже разработала целую программу действий, в основе которой лежал дифференцированный подход к госповинности. По предварительной договоренности они решили послать ходока в Москву, для того чтобы выяснить условия взимания сельхозналога по постановлениям ВЦИК, выполнять все обязательства по хлебозаготовкам (дабы избежать возможных репрессий) и отказаться от участия в лесозаготовках[221]. Однако и колхозники отнюдь не чувствовали себя уверенно. Даже такая, казалось бы, прокрестьянская мера, предусмотренная новым уставом сельхозартели, как разрешение держать в личном хозяйстве несколько голов крупного рогатого скота, воспринималась порой с настороженностью. Крестьяне считали это хитроумным способом, при помощи которого государство увеличит долю изъятия произведенного в хозяйстве продукта: «До того с нас добрали, что голодные остались, сейчас опять хотят заставить держать 2–3 коровы, чтобы больше сорвать масла и мяса», — заявила крестьянка из колхоза «Вперед» Верховажского района С. К. Гостевская на одном из собраний по обсуждению устава[222].
Не менее обсуждаемой темой в деревне были лесозаготовки. Судя по всему, крестьяне Севера ненавидели их всей душой. Во всяком случае, крестьянские жалобы на низкие расценки, плохие бытовые условия и питание, сложность работы и практически принудительные методы привлечения жителей села к лесозаготовкам стали общим местом политических сводок 1930-х годов. Лесозаготовки казались столь бессмысленными, что некоторые из крестьян даже публично высказывались о своей готовности оказать вооруженное сопротивление власти, лишь бы избежать несения этой государственной повинности. Протестные настроения крестьян против работы в лесу находили свое отражение в различного рода слухах. Например, в Усть-Куломском районе циркулировала информация о восстаниях против советской власти, якобы происходивших в центральных районах СССР, а также о том, что на реке Печоре стоит крупный вооруженный отряд, готовый к началу вооруженной борьбы с советами в Северном крае. В. А. Попвасев, уличенный НКВД в распространении этих слухов, ссылался на них, призывая крестьян не выполнять государственные поставки и бежать с лесозаготовок[223]. В Кич-Городецком районе в связи с лесозаготовками и вовсе рассказывали сказочную историю о бродящей по лесам восьмиметрового роста женщине, которая давит всех, кто попадется ей на пути[224]. Ввиду этого обстоятельства лесозаготовки предлагалось сворачивать.
Наконец стоит отметить, что у противников лесозаготовок появился другой важный аргумент для прекращения работы в лесу. Активная пропаганда стахановского движения делала сталинских ударников в глазах остальных крестьян в большей степени ответственными и за выполнение обязательств перед государством. Колхозник Севастьянов на собрании по поводу проработки речи И. В. Сталина об ударничестве обратился к членам своей бригады со словами: «Тысячники взялись вырубить по тысяче кубометров, нам нечего делать, можно домой идти»[225]. Похоже, что обособленность ударников осознавали не только они сами, но и их недоброжелатели из числа крестьян.
218
ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 338с. Л. 16–17 (Сводка прокурора Северного края о делах, связанных с противодействием стахановскому движению. 1936 г.).
219
ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 337. Л. 18 (Справка бывшего кандидата партии Д. С. Лещева в Краевой комитет ВКП(б) 1 января 1935 г.); Д. 312. Л. 107–110 (Докладная записка заместителя прокурора Северного края 1935 г.).
220
Там же. Д. 461. Л. 10 (Докладная записка Верховажского РК ВКП(б) «О ходе проработки решений Июньского пленума ЦК ВКГ1(б)» 9 июля 1935 г.).
221
ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 337. Л. 106 (Докладная записка прокурора Северного края Секретарю Севкрайкома ВКП(б) и Председателю Севкрайис-полкома. 15 ноября 1935 г.).
222
ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 716. Л. 48 (Докладная записка Верховажского РК ВКП(б) по вопросу о проработке и принятии нового устава сельхозартели. 25 июля 1935 г.).
223
ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 340. Л. 3 (Справка о следственной работе УГБ УНКВД по Северному краю за 1935 г.).
224
ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 462. Л. 7–8 (Докладная записка заместителя секретаря Кич-городецкого РК ВКП(б). 21 января 1935 г.).
225
ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 338. Л. 16–17 (Сводка прокурора Северного края о делах, связанных с противодействием стахановскому движению 1936 г.).