Выбрать главу

3. Восприятие крестьянством политической пропаганды в 1937 году

Сегодня 1937 год ассоциируется прежде всего с апогеем сталинских репрессий. В таком качестве он оказался вписан не только в учебники истории, но и в самосознание российского общества, став значимым, хотя и мрачным, «местом памяти» нашего социума. Этим обусловлены и многочисленные обращения исследователей к этой исторической вехе, и неоднозначность их оценок. В 2002 году в научной печати появилась статья московского историка Ю. Н. Жукова, в которой он доказывал, что Сталин и его соратники готовили конституционную реформу в СССР. Последняя, по мнению Жукова, предполагала демократизацию выборов в советы и партийные органы. У планировавшейся реформы, по его утверждению, было немало противников среди партийных деятелей, и первоначально инициированные Сталиным репрессии касались только узкого круга этих лиц. Однако опасавшиеся реформы широкие круги партийной номенклатуры (среди которых, по мнению Жукова, были и региональные лидеры) якобы перехватили инициативу и развернули массовые репрессии. В результате последующих событий конституционная реформа была забыта, а партократия фактически победила Сталина[229]. С Ю. Н. Жуковым полемизирует И. В. Павлова, оспорившая в своей статье практически все его выводы. Исследовательница утверждала, что «самая демократическая в мире» сталинская конституция не имела ничего общего с реальной жизнью, выборы в Верховный Совет не могли изменить политического строя в СССР, поскольку этот орган имел декоративный характер, репрессии начались задолго до 1937 года, а региональные руководители, осуществляя репрессивную политику на местах, исполняли прямые указания Политбюро[230]. С этими доводами И. В. Павловой в этом вопросе можно согласиться, однако ее объяснение также не дает ответа на вопросы: почему вообще стали возможны репрессии? как советское общество реагировало на эту политику? Сам же спор, развернувшийся на страницах журнала «Вопросы истории», свидетельствует о противостоянии в отечественной науке тоталитаристких и ревизионистских — в их российском, несколько политизированном прочтении — оценок сталинской политики 1930-х годов.

К настоящему времени существует большой комплекс литературы, посвященной сталинской репрессивной политике[231]. В частности, опубликован ряд принципиально важных работ о практике реализации печально знаменитого приказа № 00447 о начале так называемой «кулацкой» операции НКВД[232]. В этих работах опровергается ряд прежних оценок «большего террора». Прежде всего тезис о том, что крестьянство лишь наблюдало за репрессиями против представителей партийной бюрократии, местной власти и колхозной администрации. Современные исследователи показывают, что до 60 % арестованных в 1937–1938 годах были крестьянами. В частности, по данным Г. Ф. Доброноженко, на территории Северного края в ходе «кулацкой операции» было арестовано 4790 «бывших кулаков», что составляло 53 % от всех репрессированных в ходе этой акции НКВД[233]. Еще одним важным выводом современной историографии стало заключение о том, что репрессии были инициированы высшим руководством страны.

Последнее, правда, не снимает вопрос об осознанном или неосознанном соучастии крестьян в репрессивных акциях власти. Собственно, такого соучастия от крестьян добивалась и сама власть, организуя кампании по «мобилизации бдительности». В связи с этим важное значение для нашего исследования имеет ряд эпистемологических посылок, высказанных С. Коткиным[234]. Во-первых, предложение сместить фокус исторического анализа с вопроса о причинах и методах осуществления репрессий на условия, определившие возможность эскалации государственного насилия. Во-вторых, мысль о высоком значении политического языка в формировании репрессивных настроений среди части общества. Усвоение и использование крестьянами норм политического языка власти, так или иначе, включало их на уровне повседневности в борьбу с «вредительством» и «врагами».

вернуться

229

Жуков Ю. Н. Репрессии и Конституция СССР 1936 года // Вопросы истории. 2002. № 1. С. 3–28.

вернуться

230

Павлова И. В. 1937: выборы как мистификация, террор как реальность // Вопросы истории, 2003. № 10. С. 19–37.

вернуться

231

См.: Папков С. А. Сталинский террор в Сибири. 1928–1941. Новосибирск, 1997; Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба: массовые операции НКВД в Кунцевском районе Московской области 1937–1938 гг. М., 2004; Мозохин О. Б. Право на репрессии: Внесудебные полномочия органов государственной безопасности (1918–1953). М., 2006; Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936–1938 гг. М., 2009; Петров Н. В. Палачи. Они выполняли заказы Сталина. М., 2011 и др.

вернуться

232

Маннинг Р. Массовая операция против кулаков и преступных элементов: апогей Великой чистки на Смоленщине // Сталинизм в российской провинции: смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков. Смоленск, 1999. С. 230–254; Юнге М., Бордюгов Г., Биннер Р. Вертикаль большого террора. История операции по приказу НКВД Ng 00447. М., 2008.

вернуться

233

Доброноженко Г. Ф. Кулак как объект социальной политики в 20-е — первой половине 30-х годов XX века. СПб., 2008. С. 724.

вернуться

234

Kotkin S. Magnetic mountain. Stalinism as a Civilization. Berkly, 1995. P. 280–354. Из отечественных последователей Стивена Коткина любопытный анализ механизма репрессий, представлен в книге О. В. Хархордина (См.: Хархордин О. В. Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности. СПб., 2002. С. 141–200). По мнению этого политолога, масштабы террора предопределило изменение фоновых дискурсивных практик.