Глава I. Возможные контексты: историография и источники
Политическое сознание советского крестьянства 1930-х годов вплоть до сегодняшнего дня продолжает оставаться в числе малоизученных сюжетов. К настоящему времени мы можем отметить немногочисленные работы, посвященные политическому поведению крестьянства, его реакции на действия власти, в которых лишь фрагментарно характеризуются ментальные образы и представления, присущие советским крестьянам. Собственно говоря, восполнить эту историографическую нишу и призвана настоящая работа. Однако обращение к названной теме предполагает знакомство с несколькими значительными комплексами литературы: это исследования по истории политического режима в Советском Союзе 1930-х годов; советского крестьянства; работы в области изучения социальной психологии советского общества. Ниже рассмотрена эволюция историографии по трем отмеченным направлениям. Дискуссионные вопросы, имеющие непосредственное отношение к исследуемым в данной монографии проблемам, изложены автором во вступительных разделах к каждой из последующих глав. Сюжетом, требующим специального рассмотрения, является проблема источников. В этом отношении ситуация порою складывается так, что источниковедческие пристрастия отдельных авторов и ненавязчивый диктат существующих научных традиций сужают выбор исследователя, направляя его внимание по уже проторенному руслу — изучения определенного типа источников. В таком случае существует риск детерминированности выводов структурой и характером информации, имманентно присущих документам данного вида. Все это в итоге обусловливает необходимость пристального внимания к историографическим и источниковедческим аспектам нашего исследования.
1. Историография
Вплоть до начала 1990-х годов научное изучение советского политического режима оставалось исключительно прерогативой зарубежных историков. В работах отечественных авторов, посвященных политической жизни в СССР, — в силу их концептуальной и идеологической заданности — содержался в основном набор догматизированных аксиом (о строительстве социализма, росте демократии, международной пролетарской солидарности, творческой активности и самодеятельности народных масс, руководящей роли коммунистической партии и неизбежном построении коммунизма), имеющих мало общего с исторической реальностью 1930-х годов[13]. Зарубежная историография этой темы также имела политический подтекст, однако западные историки давали более объективное объяснении процессам политической жизни СССР. И главное: для зарубежной советологии были характерны широкий разброс мнений и жаркие дебаты по поводу советской действительности, что, во-первых, придало изучению проблемы научный характер, а во-вторых, сформировало круг проблемных вопросов вокруг темы политического режима в Советском Союзе. Наличие многочисленных, весьма содержательных историографических работ, специально посвященных как ходу этих дискуссий, так и отдельным направлениям в зарубежной исторической литературе[14], позволяет нам здесь остановиться лишь на нескольких принципиальных моментах, повлиявших на развитие историографии этой проблемы.
Общеизвестно, что первой концептуальной моделью осмысления советского прошлого в послевоенной советологии стала так называемая тоталитарная парадигма, заложенная историческими исследованиями М. Файнсода и Л. Шапиро, более знакомая отечественному читателю по теоретическим обобщениям X. Арендт и 3. Бжезинского[15]. Политический режим в Советском Союзе авторы этого направления характеризовали как тоталитарный[16], то есть как общественный строй, при котором чрезмерно усилившееся государство определяет ход всех исторических изменений и стремится к тотальному контролю и господству над обществом. Достигалось это, по мысли историков тоталитарной школы, посредством массового государственного террора, в результате которого происходило разрушение внутренних связей в обществе, его огосударствление и монополизация информационного пространства единой государственной идеологией при помощи контроля над СМИ. Историкам этого направления было присуще также резкое противопоставление политических институтов СССР и стран Запада как двух миров — свободы и рабства, результатом чего была своеобразная «демонизация» советского политического режима в общественном мнении.
Дальнейшее развитие зарубежной историографии этой проблемы связано с чередой концептуальных переоценок тех или иных сторон жизни СССР. По мнению известнейшего американского историка и политолога М. Малии, можно выделить четыре таких «ревизии» тоталитарной модели, каждая из которых концентрировалась вокруг какого-то одного из периодов советской истории[17]. Переосмыслению истории 1930-х годов посвящены две из этих «ревизий». Первая из них относится к периоду коллективизации и связана прежде всего с именем Ш. Фицпатрик, предложившей рассматривать 1928–1932 годы в советской истории сквозь призму сформулированной ею концепции «культурной революции»[18]. В своей работе американская исследовательница анализирует функционирование советского режима с точки зрения изменений, происходящих в обществе. Инструментом анализа для Ш. Фицпатрик в данном случае послужила теория социальной мобильности. По ее мнению, те динамические изменения, которые пережил Советский Союз на рубеже 1920-х -1930-х годов, были обусловлены появлением — в течение предшествующего десятилетия — новой технической и культурной элиты, ставшей впоследствии верной опорой сталинского политического режима. Драматизм периода «культурной революции», писала Фицпатрик, был обусловлен тем, что именно в это время повзрослевшие управленцы и инженеры — представители новой элиты — вступили в борьбу за свое место «под солнцем», в результате чего на какое-то время процессы вертикальной мобильности возобладали над процессами горизонтальной мобильности. Таким образом, коллективизация, индустриализация и начало сталинских репрессий объяснялись автором при помощи анализа социальных процессов. Другая «ревизия» тоталитарной модели была связана с появлением книги Дж. А. Гетти «Происхождение великих чисток», посвященной причинам Большого террора 1937–1938 годов[19]. В своей работе американский историк противопоставил почти всем идеям тоталитарной историографии противоположные оценки. Сталинские репрессии 1937–1938 годов он объяснил борьбой между центральной и региональными элитами внутри коммунистической партии, а их размах и масштабность несовершенством государственного механизма в СССР. Вслед за книгой Гетти последовала целая серия «ревизионистских» работ, в которых реальные практики функционирования советского партийно-государственного аппарата сравнивались с некой идеальной моделью властвования. В результате реализации данной аналитической модели ревизионисты пришли к нетривиальным заключениям о том, что в советской системе управления царил хаос, а власть в СССР была слабой. К концу 1980-х годов ревизионизм был представлен целой когортой исследователей: Ш. Фицпатрик, Дж. А. Гетти, Г. Ритерспорн, Р. Маннинг, Л. Виола, X. Куромия и др. Несмотря на различие в тематике работ этих авторов сближал общий интерес к социальной истории как ключу к советскому прошлому и неприятие оценок представителей тоталитарной школы. Свидетельством последнего может служить историографическая «баталия», которую дали ревизионисты своим идейным противникам на страницах журнала «Russian Review» в 1986–1987 годах[20].
13
Лепешкин А. И. Советы — власть трудящихся. 1917–1937 гг. М., 1966; Озеров Л. С. Строительство социализма в СССР и международная пролетарская солидарность (1921–1937 гг.). М., 1972; Берхин И. Б. Создание развитого социалистического общества. М., 1975.
14
Игрицкий Ю. И. Концепция тоталитаризма: уроки многолетних дискуссий на Западе // История СССР. 1990. № 6; Павлова И. В. Современные западные историки о сталинской России 30-х гг. (критика ревизионистского подхода) // Отечественная история. 1998. № 5; Малиа М. Из-под глыб, но что? Очерк истории западной советологии // Отечественная история. 1997. № 5; он же. Советская история // Отечественная история. 1999. № 3; Кодин Е. В. Смоленский архив и американская советология. Смоленск, 1998; Кип Дж., Литвин А. Эпоха Сталина в России. Современная историография. М., 2008.
15
Schapiro L. The Communist Party of Soviet Union. N. Y., 1960; Фейнсод M. Смоленск под властью Советов. Смоленск, 1995; Арендт X. Истоки тоталитаризма. М., 1996; Бжезинский 3. Большой провал. Рождение и смерть коммунизма в двадцатом веке. N. Y., 1989.
16
Важно подчеркнуть, что они были отнюдь не первыми, кто использовал эпитет «тоталитарный» применительно к сталинскому СССР. Впервые в данном контексте он встречается в работах 1936–1937 годов. См.: Федотов Г. П. Письма о русской культуре // Мыслители русского зарубежья. Бердяев. Федотов. СПб., 1992. С. 398.
17
Малиа М. Из-под глыб, но что? Очерк истории западной советологии // Отечественная история. 1997. № 5.
18
Fitzpatrick S. Cultural Revolution in Russia 1928–1932 // Journal of Contemporary History. Jan. 1974. Vol. 9. № 1. P. 33–52. He столь давняя попытка авторской рефлексии над этой концепцией (см.: Fitzpatrick S. Cultural Revolution Revisited // Russian Reviev. Vol. 58. Apr. 1999. № 2) свидетельствует скорее о приверженности автора своим прежним идеям.
19
Getty J. A. Origins of the Great Purges. The Soviet Communist Party Reconsidered 1933–1938. Cambridge, 1985.