Глава III. Образы власти в крестьянском сознании: характер политической репрезентации
«Жалует царь, да не жалует псарь», — говорили в народе. Верификация модели крестьянского понимания власти, которая лежит в основе этой поговорки, в историографии стала предметом многочисленных научных дискуссий. Вопрос о характере крестьянской репрезентации центральной власти сегодня относится к числу давно дебатируемых и до сих пор однозначно не решенных проблем отечественного крестьяноведения. Дискуссии о так называемом «наивном монархизме», с собой остротой развернувшиеся в середине 1990-х годов, имели свою питательную почву в советской исторической науке. Дело в том, что неоднозначно о природе крестьянского восприятия власти писал еще сам первый руководитель советского государства. Конечно, строго говоря, В. И. Ленина в этом вопросе интересовали скорее практические, а не научные цели. С одной стороны, дабы показать готовность страны к политическим преобразованиям, он подчеркивал революционные настроения крестьянства, с другой, будучи вынужден объяснять неприятие крестьянами аграрной политики эпохи «военного коммунизма», отмечал инертность, традиционализм, собственническую природу крестьянина. Все это дало последующим исследователям вопроса действенное оружие в «войне цитат». Вместе с тем вслед за работами В. И. Ленина в отечественной науке сложился специфический подход к изучению общественного сознания, в рамках которого последнее, словно температура человеческого тела, оценивалось по виртуальной шкале его сознательности/несознательности.[277] Такой подход был теоретически обоснован в работах по исторической психологии и затем востребован в собственно исторических исследованиях. Эта теоретическая рамка во многом предопределила и характер последующих дискуссий.
Особо жаркие споры по вопросу о «наивном монархизме» развернулись в середине 1990-х годов, когда у российских историков появилась возможность осуществлять не обусловленные идеологическими догмами исследования и использовать достижения западных историков крестьянского движения. Тем не менее общая канва полемики по вопросу оставалась прежней. Важными вехами в этих дискуссиях стали два события. Первым из них была международная научная конференция «Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.) (Москва, 14–16 июня 1994 г.). Проблема «наивного монархизма» была поставлена уже в начале работы конференции одним из главных ее организаторов В. П. Даниловым. Несмотря на то что в их совместном с Л. В. Даниловой обобщающем докладе подчеркивался традиционализм крестьянских воззрений, связанный с влиянием общинной организации, политическая составляющая крестьянского менталитета, по мнению известных историков, претерпела наиболее радикальные изменения. После революции 1905 года «крестьянский менталитет становится республиканским с решительным отрицанием любой возможности единовластия», — писали авторы доклада. Именно в этом свойстве крестьянской ментальности, по их мнению, кроется причина признания крестьянами советов как формы «непосредственной демократии»[278]. Один из участников конференции задал вопрос о том, как же в таком случае оценивать культ Ленина, Сталина в Советской России и не стоит ли различать антиромановские и антицарские настроения? Отвечая, В. П. Данилов высказал мысль о том, что в отношении крестьян к Ленину или Сталину не хватало искренности, присущей «наивному монархизму»[279]. Обсуждался на конференции и вопрос о достоверности крестьянских петиций и наказов, как источника для изучения политических представлений крестьян. Противоположные суждения по данному вопросу были высказаны в докладах Л. Т. Сенчаковой и Э. М. Вернера. По мнению Л. Т. Сенчаковой, крестьянские обращения во власть свидетельствовали о политической активности жителей российского села в их стремлении «к пересмотру всех устоев общественно-экономической и политической жизни страны»[280]. Американский историк Э. М. Вернер, напротив, утверждал, что петиционная активность крестьян связана отнюдь не с политикой, а концентрацией в отдельных общинах крестьянской молодежи, ожидающей очередного земельного передела[281]. Проблема «наивного монархизма» была темой одного из итоговых обсуждений. В ходе обмена мнениями Д. Филд предлагал не принимать на веру заверения крестьян и более критично относиться к источникам, а Т. М. Димони настаивала на расширении Источниковой базы за счет политических сводок и фольклорных материалов[282].
277
В частности, о двух сторонах российского крестьянства см.: Ленин В. И. Экономика и политика в эпоху диктатуры пролетариата // Ленин В. И. ПСС. Т. 39. С. 277. Жонглирование категориями сознательность/несознательность также легко обнаружить в работах В. И. Ленина. В 1905 году, объясняя рост революционного движения, он писал: «Каждый из этих переходов подготовлен, с одной стороны, глубокими изменениями в условиях жизни, с другой, во всем психологическом укладе рабочего класса, побуждающем новые слои его к более сознательной активной борьбе» (Ленин В. И. Новые задачи и новые силы // Ленин В. И. ПСС. Т. 9. С. 294). Однако в 1922 году, говоря о крестьянских выступлениях, он давал уже иные оценки. «В первый и, надеюсь, в последний раз в истории Советской России, когда большие массы крестьянства не сознательно, а инстинктивно были против нас» (Ленин В. И. Пять лет российской революции и перспективы мировой революции (Доклад на IV съезде Коминтерна) // Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 282). Таким образом, суть ленинского понимания данных категорий заключалась в том, что ростом сознания масс вождь был склонен объяснять только те движения, которые объективно были выгодны большевистской партии. В противном случае народное возмущение представлялось следствием неразвитости политического сознания. Соответственно, категории «сознательность» и «стихийность» стали важными инструментами ленинского анализа текущей политической ситуации. Вскоре эта черта вообще стала свойственна большевистскому политическому дискурсу с его верой в прогресс и ступенчатость развития. В частности, это его свойство, на материалах множества саморепрезентаций коммунистов 1920-х годов, весьма красноречиво показал И. Халфин. Он писал: «Лейтмотив всех коммунистических автобиографий — это движение от несознательности (тьма) к сознательности (свет)». Далее он делал вывод: «Коммунистические автобиографии писались так, чтобы доказать партийным органам, что их авторы подняли себя до уровня коммунистического сознания. Они были пронизаны «большевистской эсхатологией» — термин, раскрывающий линейное представление о времени — предписанное движение души из «темноты» капитализма к «свету» коммунизма» (См.: Халфин И. Из тьмы к свету: коммунистическая автобиография 1920-х годов // Смена парадигм: современная русистика. (Нестор. № 11). СПб., 2007. С. 225–226, 247).
278
Данилова Л. В., Данилов В. П. Крестьянская ментальность и община // Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.). Материалы международной конференции М., 1996. С. 37.
279
Сокращенная стенограмма Международной конференции «Менталитет и аграрное развитие России». С. 367–369.
280
Сенчакова Л. Т. Приговоры и наказы — зеркало крестьянского менталитета 1905–1907 гг. // Там же. С. 173–182.
281
Вернер Э. М. Почему крестьяне подавали прошения, и почему не следует понимать их буквально. По материалам Юрьевского уезда Владимирской губернии // Там же. С. 194–208.