На основании представленного выше анализа можно утверждать, что, согласно представлениям крестьянства Русского Севера, власть сельсоветов должна была быть ограниченной, как минимум, тремя различными по своему характеру нормативными рамками. Во-первых, служащие сельсоветов воспринимались крестьянами как низовые служащие госаппарата. Следовательно, их деятельность в целом должна была соответствовать политическому курсу государства, разумеется, в его крестьянском понимании. Во-вторых, в силу рудиментарности крестьянского восприятия власти служащие сельсоветов должны были соотносить свои действия с интересами всего крестьянского сообщества. В-третьих, как члены такового сельские чиновники оценивались с точки зрения норм крестьянской этики и морали. Разумеется, на практике в 1930-е годы ни одно из этих представлений не влияло на стиль профессиональной деятельности и поведения служащих на местах, однако вопрос в другом. Насколько обширным с точки зрения крестьян было пространство свободы в принятии тех или иных решений у служащих сельсоветов в представлениях крестьян? Наличие в крестьянских представлениях ограничительных характеристик говорит скорее о понимании жителями села зависимости совслужащих нижнего звена власти — как от государственной политики, так и от местных условий. Это, в свою очередь, ставит под сомнение нередко звучавшую в «письмах во власть» мысль об ответственности низовых работников за постигшие деревню в 1930-е годы бедствия.
Помимо того негативного образа совслужащего, который рисуют нам «письма во власть», в деревне существовало и иное отношение к работникам сельсоветов, которое проявлялось порой в виде жалости и сострадания к ним. Так, при обсуждении представителя Еркомского сельсовета А. Т. Кокорина при чистке соваппарата в 1930 году местные крестьяне характеризовали его довольно доброжелательно: «Семья большая со всем не уладить. Посади любого, все равно будет то же. В теперешнее время сельсовету работы хватает <…> Есть конечно много плохого как председателю [сельского] е[овета]. Огороды не загорожены, лес не сплавлен и т. д. В части коллективизации со стороны его много было сделано хорошего»[388]. О таком же отношении говорит оценка, данная в одном из частных писем того времени: «…братан Василий Терентьевич. Он служит в сельсовете счетоводом и уведомляет вас о том, что жизнь самая тяжелая»[389]. Подтверждает такое жалостливое отношение и одна из частушек того времени: «В сельсовете оклеили не шпанерой а кулькам / у Советской то у власти нету пуговки к порткам»[390]. Вероятно, односельчане понимали, что низовые совслу-жащие в большинстве своем, так же как и они сами, стали жертвами антикрестьянской политики государства. Факты подобного сочувствия крестьян к работникам сельсоветов — на материалах своего региона — отмечал тульский историк А. В. Федотов[391]. Однако единичность подобного рода крестьянских оценок не позволяет нам сегодня сделать далеко идущих выводов, тем не менее сомнительно, что основным своим врагом крестьяне считали служащих сельсоветов[392].
Вместе с тем следует иметь в виду и то, что в 1930-е годы значительно изменяется система властных отношений на селе. Из социального пространства деревни исчезают отдельные институты, господствующие в 1920-е годы, например, община. В этот период массово и в ускоренном темпе создаются колхозы, которым также были свойственны определенные административные функции. В то же время и сами сельсоветы существенно изменяются. Из органов, тесно связанных с крестьянским миром, они все более превращаются в основного проводника антикрестьянской по своей природе государственной политики в отношении деревни. Соответственно менялись и управленческие практики. Эти судьбоносные перемены в мироустройстве деревни не могли не коснуться каждого отдельного ее жителя. Рушились привычные представления о функционировании власти на селе. Новшества противоречили существовавшим традициям. Возможно, это обстоятельство также может отчасти служить объяснением того недовольства, а порою и гнева в отношении местной администрации, критики ее пороков, которые мы так часто обнаруживаем в политическом дискурсе северной деревни.
Значительно меньше в источниках сохранилось сведений, содержащих информацию, связанную с представлениями крестьян о чиновниках районных органов власти. Многие качества районного работника в крестьянском сознании были сходны с представлением о служащих сельсоветов. В большинстве случаев жители села отзывались о них также нелестно. «Районные работники ничего не понимают, головотяпят», — говорил о них один из жителей Черевковско-го района Михаил Воронов[393]. Так же как и в отношении служащих сельсоветов, крестьяне жаловались на несоблюдение чиновниками РИКов и других районных организаций норм советской законности и постановлений вышестоящих органов[394]. Так же как и представителей сельской администрации, крестьяне обвиняли их в административных методах работы и грубости. В 1937 году выступавшая свидетелем по делу о «вредительстве» в сельском хозяйстве Междуреченского района жительница Иванищевского сельсовета Зимина рассказывала о том, как однажды один из приехавших районных чиновников был так разозлен, что, отчитывая ее, вырывал паклю из пазов окна и бросал ей в лицо[395].
388
ГААО. Ф. 659. Оп. 6. Д. 15. Л. 1–8 (Протокол комиссии по чистке соваппарата Еркомского сельсовета. 16–17 июля 1930 г.).
390
ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1198. Л. 80–81 (Информационные сведения прокурора Северного края. 2 ноября 1932 г.).
391
Федотов А. В. Отношение крестьянства к низовому аппарату управления в 1920-е годы (по материалам Тульской губернии) // Государственная власть и крестьянство в XX — начале XXI века. Ч. II. Коломна, 2008. С. 151–152.
392
Необходимо отметить, что противопоставление крестьянства и представителей местной власти в целом очень характерно для современной историографии. В этом вопросе сходятся мнения представителей различных направлений. В российской исторической науке начиная с 1990-х годов активно разрабатывалась тема крестьянского протеста против коллективизации и других форм государственного вмешательства в жизнь крестьянства. В этой схеме именно местные служащие оказались на острие этой своеобразной внутренней интервенции в мир деревни, вызвав тем самым закономерный гнев крестьянства. В другом случае антагонизм между рядовыми крестьянами и сельской администрацией вместе с активистами особенно рельефно подчеркивается в «ревизионистской» историографии сталинской России, поскольку именно процессы внутренней конфликтности сельского социума считаются одним из главных факторов развития советской деревни. Обнаружить подобного рода противоречия в переполненной злобой и ненавистью российской деревне 1930-х годов действительно легко. Однако не менее интересной и актуальной нам представляется и тема сотрудничества, формального и неформального, между низовой администрацией и рядовыми жителями села.
393
ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 28. Л. 1–8 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по городу Архангельску и округам Северного края за октябрь месяц 1930 г. 8 декабря 1930 г.).
394
ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 221. Л. 78-78об. (Письмо М. И. Данилова И. В. Сталину. 5 ноября 1934 г.); ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 392. Л. 98–99 (Заявление Н. В. и Г. В. Шкутовых Председателю краевого исполнительного комитета 22 июня 1936 г.); Ф. 103. Д. 211. Л. 215–216 (Письмо К. С. Хахолевой в Краевой исполнительный комитет 28 марта 1936 г.); РГАЭ. Ф. 396. Оп. 11. Д. 5. (Письмо П. А. Колосова в редакцию «Крестьянской газеты». 22 января 1939 г.).
395
Контрреволюционное вредительство в сельском хозяйстве Междуречья. Показания свидетелей // Правда Севера. 21 сентября 1937).