Конституции [имеется в виду Конституция СССР 1936 года. — Н. К.] никак не соответствует тоталитарной модели», он пишет: «По демократизму своего содержания Конституция 1936 года превосходила все созданные до этого законодательные акты. В этом заключалась ее сила воздействия на общество»[32]. Сам по себе этот факт неоспорим, но какое отношение он имеет к реальным политическим практикам сталинизма? У обоих авторов критический анализ источников становится словно бы излишним. В первом случае, поскольку документы бездоказательно лживы, во втором, потому что они безоговорочно верны и не требуют предварительной критики. Учитывая эти особенности современных «тоталитаристко-ревизионистских» дискуссий, их продолжение в заданных рамках представляется нам занятием бессмысленным. Современное состояние дискуссий в вопросе о политическом режиме в СССР таково, что требует от обратившихся к этой проблеме исследователей поиска новой методологической платформы. Как нам представляется, выход из этой сложившейся ситуации возможен на основе обращения к изучению жизненного опыта «маленького человека» в условиях тоталитаризма[33], то есть той аналитической модели, которую предложил С. Коткин.
Вместе с тем следует отметить, что в 1990-е — 2000-е годы в российской исторической науке продолжалось концептуальное и эмпирическое осмысление проблемы сталинизма. Важное значение для понимания природы сталинского режима имеют работы О. В. Хлевнюка[34]. Своеобразным итогом исследований этого автора на сегодняшний день стала книга «Хозяин. Сталин и становление сталинской диктатуры», в которой проанализирован механизм принятия внутриполитических решений руководством СССР в 1930-е годы[35]. О. В. Хлевнюк приходит к выводу, что в основе функционирования этого механизма лежали не политические программы и пристрастия отдельных политических лидеров, а ведомственные интересы, личные взаимоотношения и клиентно-патрональные связи, невидимыми нитями опутывавшие советское политическое руководство. И. В. Сталин, выполняя в этой системе роль арбитра, сосредоточил в своих руках основные рычаги власти и являлся инициатором всех принципиальных политических решений. На сегодня эта работа О. В. Хлевнюка является, пожалуй, наиболее полным исследованием функционирования институтов власти высшего уровня и внутренней политики сталинского режима. В последние годы появились исследования и по другим важным аспектам советской истории «решающего десятилетия». Среди них вопросы функционирования советской экономики[36], место и роль ГУЛАГа в системе советского государства[37], проблемы внешней политики и внешнеполитические стереотипы советской политической элиты[38]. Особое внимание историков привлекает тема сталинских репрессий[39]. Исследователи в буквальном смысле проследили «вертикаль Большого террора» — от кремлевских кабинетов до застенков районных отделений НКВД. В итоге современная историография значительно расширяет наши представления о механизмах функционирования сталинского государства. Однако этого недостаточно для понимания природы сталинского режима. Дело в том, что характер последнего определяется соотношением трех системообразующих элементов политической системы: государства, общества и личности. Место двух последних в политической системе сталинизма также нуждается в объективном историческом осмыслении.
Отчасти именно на решение этой задачи и ориентированы труды историков «школы советской субъективности». В России подобные исследования еще только начинают появляться. Из крупных работ мы можем отметить прежде всего две книги. Во-первых, это монография политолога О. В. Хархордина, подготовленная им на основе своей диссертации, выполненной в одном из ведущих на территории США постструктуралистских научных центров — Университете Беркли[40]. Большое влияние на автора оказали работы М. Фуко, терминология и модели концептуализации этого философа. Личность в советском обществе О. В. Хархордин исследует в ее взаимодействии с коллективом через анализ практик обличения, товарищеского увещевания и отлучения. Сами по себе эти практики, по мнению автора, насаждались властью как инструмент взаимного (горизонтального) контроля и дисциплинирования общества, однако затем стали фактором индивидуализации личности. Проходя чистку в партии, составляя автобиографию или отчитываясь перед «коллективом товарищей» на «суде чести», то есть становясь субъектом действия, индивид невольно совершал рефлексию своей предшествующей деятельности. В этих условиях происходило формирование его представлений о самом себе, что в конечном итоге, по мысли О. В. Хархордина, и предопределило успех индивидуалистической психологии после падения Советского Союза. Другой работой, важной для понимания механизмов коммуникации индивида и власти в советской России, стала книга С. В. Ярова[41]. Несмотря на то обстоятельство, что работа основана прежде всего на богатом опыте отечественной исторической психологии, ее ключевая проблематика почти идеально соотносится с главным вектором научных поисков школы «советской субъективности». В частности в работах С. Коткина одной из центральных тем является анализ методов, при помощи которых сталинский режим вовлекал индивида в свою деятельность, делал его субъектом своей политики. Такая реакция индивида, которую американский исследователь характеризует как «коллаборационизм», очень близка по своей сути понятию «конформизм» — в качестве аналитического стержня — книги С. В. Ярова. Работа последнего, собственно, и посвящена формированию в рамках советского политического режима институциональных (система политического просвещения, политизации языка и досуга) и логических (системы аргументации) условий, предопределивших обращение индивида в «большевизм». Несмотря на появление этих, безусловно, интересных работ тема взаимодействия индивида и власти все еще продолжает оставаться мало изученной областью, обращение к которой, как думается, было бы весьма целесообразным и актуальным.
33
В вопросе о применимости термина «тоталитаризм» мы согласны с мнением Ю. И. Игрицкого, который на протяжении многих лет выступал беспристрастным арбитром в «тоталитаристско-ревизионистских» научных баталиях. В частности, он указывал на то, что популистски-критическое использование этого термина рядом российских и зарубежных авторов вовсе не отрицает его высокое познавательное значение (см. выступление Ю. И. Игрицкого на заседании круглого стола «Советское прошлое: поиски понимания» (Отечественная история. 2000. № 4. С. 112), а также его статью «Снова о тоталитаризме» (Отечественная история. 1993. № 1). Некоторые авторы как альтернативу «тоталитаризму» сегодня используют понятие «сталинизм». Однако последний термин, выводя всю объяснимую им реальность из одного единственного случая (СССР 1930-50-х годов), как и любая персонифицированно окрашенная дефиниция (например, цезаризм, бонапартизм, рейганомика и т. д.), не может претендовать на искомую научную универсальность. Сталинизм можно рассматривать как частное проявление тоталитаризма. Вместе с тем это не отрицает необходимости дальнейшего анализа и уточнения природы и сущности явлений, вкладываемых в это понятие.
34
Хлевнюк О. В. Сталин и Орджоникидзе. Конфликты в Политбюро в 30-е годы. М., 1995; он же. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М., 1996.
36
Осокина Е. А. За фасадом «сталинского изобилия». Распределение и рынок в снабжении населения 1927–1941 гг. М., 2008; она же. Золото для индустриализации; Торгсин. М., 2009; Быстрова И. В. Советский военно-промышленный комплекс: проблемы становления и развития (1930-1980-е годы) М., 2006 и др.
37
Иванова Г. М. История ГУЛАГа, 1918–1958: социально-экономический и политико-правовой аспекты. М., 2006; Упадышев Н. В. ГУЛАГ на Европейском Севере России: генезис, эволюция, распад. Архангельск, 2007 и др.
38
Кен О. Н. Мобилизационное планирование и политические решения (конец 1920 — середина 1930-х годов). СПб., 2002; Рупасов А. И. Гарантии. Безопасность. Нейтралитет. СССР и государства-лимитрофы в 1920-х — начале 1930-х гг. СПб., 2008; Чубарьян А. О. Канун трагедии. Сталин и международный кризис. Сентябрь 1939 — июнь 1941 гг. М., 2008 и др.
39
Папков С. А. Сталинский террор в Сибири. 1928–1941. Новосибирск, 1997; Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба: массовые операции НКВД в Кунцевском районе Московской области 1937–1938 гг. М., 2004; Мозохин О. Б. Право на репрессии: Внесудебные полномочия органов го сударственной безопасности (1918–1953). М., 2006; Юнге М., Бордюгов Г., Биннер Р. Вертикаль большого террора. История операции по приказу НКВД № 00447. М., 2008; Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936–1938 гг. М., 2009; Петров Н. В. Палачи. Они выполняли заказы Сталина. М., 2011 и др.