Бедняка в деревне севера практически повсеместно считали лодырем. В источниках подобная характеристика встречается столь часто, что дополнительная аргументация этого тезиса нам кажется излишней[461]. Властью такие характеристики оценивались как «кулацкие» и «антисоветские», однако они отражали восприятие деревенских реалий рядовым крестьянином, для которого бедняк был человеком, который не может и главное — не желает развивать свое хозяйство, интенсивному труду предпочитает пустое безделье. Помимо этого, в крестьянских оценках бедняков проскальзывают нотки снисходительного к ним отношения, как полузависимым, несамостоятельным хозяевам: «Ему нарезали покос, но он держится за кулака, дадут ему рюмку вина, а он что угодно для кулака сделает», «беднота в нашей деревне находится под влиянием кулаков»[462]. Такое отношение усугубляло понимание бедняка как неполноценного хозяина, а следовательно и неполноценного крестьянина. Таким образом, кулаками и бедняками крестьяне считали тех, кто при сохранении в большинстве своем черт крестьянской идентичности все же давали возможность увидеть некое пусть даже не столь значительное отклонение от ее норм. В основе этой градации лежали материальные факторы, однако трактуемые сквозь призму соответствия принципам необходимости личного труда на земле и хозяйственной самостоятельности, лежащих в основе крестьянского мировоззрения.
Распространенное среди жителей деревни понимание внутренней дифференциации крестьянства действительно отличалось от принятого в большевистском классовом дискурсе, хотя и использовало с ним одинаковые категории социальной градации. Однако это не значит, что эти две системы оценок развивались параллельно, независимо друг от друга. С одной стороны, представители низовых органов власти сами, по своей сути те же крестьяне, должны были осуществлять принципы классовой теории большевиков в деревне и могли привносить в нее элементы крестьянского понимания. С другой стороны, активно работавшая пропагандистская машина снабжала всех желающих из числа крестьян трактовками (и формулировками), исходящими из лексики партийных дискуссий и законодательства. Судьбоносные изменения, переживаемые деревней на рубеже 1920-х — 1930-х годов, делали актуальным обращение крестьян к различным маркерам социальной стратификации. Ведь порой от грамотного использования этих социальных «бирок» в прямом смысле зависели жизнь и благополучие рядового жителя села. В этом запутанном симбиозе могли сосуществовать самые противоречивые коннотации понимания социальных категорий. Вместе с тем происходило своего рода размывание представлений о границах социальных групп, отрыв дефиниций дискурса от каких-либо реально существующих признаков. Все это усугубляло и без того острые внутридеревенские противоречия. Даже обычно чуткие к проявлениям «классовых антагонизмов» составители политических сводок с удивлением отмечали: «Середняк смотрит на бедняка как на лодыря, бедняк на середняка как на кулака»[463]. Разумеется, общим для крестьян в этих условиях было желание избежать отнесения хозяйства к числу «кулаков», «зажиточных» или «деревенской верхушки».
Анализ ряда крестьянских писем во властные структуры, содержащих жалобу на неправильное «окулачивание», позволяет выделить две группы признаков, соответствие которым свидетельствовало о потенциальной возможности применения к ним репрессий как к «зажиточным» или «кулацким»[464]. Во-первых, это экономические признаки (владение мельницей, лавкой, заводом), наличие нескольких голов лошадей и крупного рогатого скота в хозяйстве, наличие сложного сельскохозяйственного инвентаря (веялка, сепаратор и т. д.), активная торговля или ростовщическая деятельность, использование наемного труда в хозяйстве, во-вторых, политические признаки (лояльность по отношению к советской власти, поддержка колхозного строительства, выполнение государственных повинностей). В этом перечне характеристик хорошо заметно влияние на представления крестьян советского политического дискурса. Другим проявлением влияния советских классовых принципов на мир деревни можно считать стремление некоторых крестьян попасть в группу бедноты, ранее не пользовавшуюся уважением в деревне. Опека, проявленная со стороны власти, вела к росту престижа социального статуса бедняка. Так, один из корреспондентов «Крестьянской газеты» в 1929 году писал о появлении так называемых «злоумышленных бедняков», которые использовали «авторитет бедняка» в своих корыстных целях. Автор письма рассказывал, что они «не хотят поднять свое хозяйство с целью полегче работать и это же кушать по сравнению своих товарищей середняков»[465]. В апогей сплошной коллективизации эта тенденция еще более усилилась. Сводки сообщают, что крестьяне не только не стремились развивать свое хозяйство, но и разными путями «разбазаривали» свое имущество (проводили «самораскулачивание» в терминологии власти). Порой зажиточники не находили для себя лучшего выхода, чем породниться с беднотой. Участившиеся случаи таких браков привели к тому, что в ряде районов местные власти даже пытались административным путем их запретить[466]. В целом используемые на рубеже 1920-х — 1930-х годов деревенскими жителями категории социальной градации были сложным симбиозом индоктринированных концептов большевистского классового дискурса и этических норм самих крестьян, в котором замысловато переплетались оттенки моральных, экономических и политических коннотаций. Провести строгие границы применения той или иной категории в этом хаосе оценок практически невозможно. Тем не менее все это позволяет говорить о кризисе социальной идентичности, переживаемом населением деревни. Вместе с ним из хаоса эпохи коллективизации возникало и здание новой социальной организации — колхозной системы.
461
Там же. Ф. 621. Оп. 3. Д. 16. Л. 43 (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по Северному краевому отделу уголовного розыска за декабрь 1929 г. 4 февраля 1930 г.); Д. 325. Л. 81-81об. (Письмо колхозников колхоза «Красная горка» Председателю крайисполкома Г. К. Пряченко. Б/д.); ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 156. Л. 23 (Сводка Архангельского окружкома ВКП(б) «О кулацкой и антисоветской деятельности и классовой боеспособности по Архангельскому округу». Б/д); Д. 157. Л. 9-16 (Информационная сводка об итогах перевыборов советов по Кадниковскому уезду. 8 мая 1929 г.); Л. 75 (Доклад заместителя заведующего КРАИЗУ И. И. Фомина Крайкому ВКП(б). 2 октября 1929 г.); Д. 74. Л. 6 (Спецсводка Полномочного представителя ОГПУ по Северному краю «О ходе сельхозналоговой кампании 1929-30 гг. по Северному краю. 1 августа 1929 г.) Д. 290. Л. 195–197 (Докладная записка отдела пропаганды и агитации Севкрайкома ВКП(б) в связи с основными хозяйственными и политическими задачами в деревне. Б/д.); Ф. 275. Оп. 1. Д. 29. Л. 19об. (Отчет о проведении «Дня урожая и коллективизации» по Холмогорскому району за 1929 г.); Кулаки наступают // Правда Севера. 17 июля 1929; и др.
462
ГААО. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 54. Л. 4–5 (Протокол допроса свидетеля Н…); Д. 71. Л. 7-8об. (Протокол допроса свидетеля Б…).
463
ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 157. Л. 9-16 (Информационная сводка «Об итогах перевыборов советов по Кадниковскому уезду». 8 мая 1929 г.).
464
ВОАНПИ. Ф. 1252. Оп. 1. Д. 39. Л. 7-7об. (Письмо А. Г. Соколова в Харовский райисполком. 1930 г.); Л. 8-8об. (Письмо А. М. Киселева М. И. Калинину. 1930 г.); Л. 117 117об. (Письмо Ф. В. Спирякова в Вологодский окружной земельный отдел. Ранее 1 марта 1929 г.); ГАВО. Ф. 521. Оп. 1. Д. 20. Л. 47-47об. (Письмо Л. Шашковой в Вологодский райисполком 18 октября 1929 г.); РГАЭ. Ф. 396. Оп. 7. Д. 6. Л. 2 (Письмо М. Д. Ламова в редакцию «Крестьянской газеты». Ранее 8 октября 1928 г.); Д. 2. Л. 10-10об. (Письмо Н. Душенова в редакцию «Крестьянской газеты». 1 февраля 1929 г.); Д. 4. Л. 44. (Письмо М. Н. Попова в редакцию «Крестьянской газеты». 2 февраля 1929 г.); ГААО. Ф. 659. Оп. 5. Д. 16. Л. 347–346 (Письмо М. С. Куперова в Северный краевой исполнительный комитет. Ранее 1 октября 1931 г.); Д. 55. Л. 16–17. (Письмо С. А. Гусарина в рабоче-крестьянскую инспекцию. 12 августа 1931 г.) Д. 134. Л. 81 (Письмо П. А. Попова в Краевую рабоче-крестьянскую инспекцию. 18 декабря 1933 г.); Д. 133. Л. 131 (Письмо П. И. Мамова в рабоче-крестьянскую инспекцию. 10 декабря 1933 г.); Д. 148. Л. 156-156об. (Письмо А. В. Бурмистрова в Народный комиссариат рабоче-крестьянской инспекции. 9 мая 1933 г.) и др.
465
РГАЭ. Ф. 396. Оп. 7. Д. 3. Л. 35 (Письмо Н. Кучерова в редакцию «Крестьянской газеты». Ранее 7 мая 1929 г.)
466
ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 565. Л. 10 (Информационно-политическая сводка Информационно-статистического сектора Севкрайкома ВКП(б). 20 марта 1930 г.).