Упоминание других ценностей в политическом дискурсе крестьянства встречается значительно реже. Из свобод крестьян Русского Севера в 1930-е годы похоже волновали только свобода торговли и «свобода развития», то есть, по сути, только свобода хозяйственной деятельности[507]. Общие отсылки к закону и законности обычно не предполагали чего-то большего, нежели соответствия действий местных представителей власти довольно аморфно понимаемой и порой превратно трактуемой (опять же в свою пользу) государственной политике[508]. Упоминания о порядке связаны прежде всего с проблемой бесхозяйственности в колхозах. О социализме и коммунизме в 1930-е годы крестьяне Севера говорили, по всей видимости, редко, используя эти понятия главным образом как риторический прием в своих обращениях в органы власти. Последнее вряд ли можно объяснить только политической неразвитостью крестьян. Московская исследовательница Т. П. Миронова, изучавшая общественное сознание российского крестьянства в 1920-е годы, отмечала, что тема построения социализма являлась вопросом, широко обсуждаемым жителями села в период нэпа, однако к концу десятилетия крестьяне, похоже, разочаровались в идее светлого социалистического будущего. «В 1929 г. уже никто [на селе. — Н. К.] не обсуждал каким будет социализм, письма крестьян в основном отражали недовольство советской властью, неверие и неприятие социализма», — писала в своей диссертации Т. П. Миронова[509]. Это неверие точно выразил житель Усть-Кубинского района И. А. Лапин, критиковавший в 1936 году советских пропагандистов: «…вводят в заблуждение колхозников. Колхозники и без них понимают, что до социализма далеко, а о коммунизме и думать нечего»[510]. Действительно, реальные условия колхозной жизни плохо соотносились с образами рая на земле, которые рисовала советская пропаганда. Политические ценности крестьян Русского Севера в целом не выходили из рамок норм, обусловленных специфическими чертами крестьянской идентичности, были своего рода вторичными продуктами крестьянского мышления по отношению к ценностям земли, труда, равноправия, являвшихся главными доминантами общественного сознания сельских жителей. В 1930-е годы крестьянин продолжал осознавать себя человеком, далеким от большой политики, прибегающим к ее идейному инструментарию лишь по мере практической потребности, упрощая при этом его многообразие до ограниченного набора доступных своему пониманию идиологем.
Тем не менее определенные изменения в плане понимания жителем села своего места в политическом мире, пусть даже и не такие существенные, как в сфере социальной идентичности, все же происходили. И связаны они были прежде всего с усилением степени интеграции индивида и власти в процессе различного рода коммуникативных практик, а также деятельности новых социальных институтов (в частности, колхозов), в свою очередь, также предоставляющих индивиду определенный набор подобных практик. Поскольку мы рассмотрели ряд конкретных ситуаций подобной коммуникации во второй главе книги, то здесь не будем подробно рассматривать частные аспекты идейно-политического взаимодействия власти и крестьянства, а попытаемся обрисовать общую линию эволюции жителя села, как политического субъекта в 1930-е годы.
Наверное, наиболее существенным изменением в организации социального пространства северной деревни в 1930-е годы стало массовое создание колхозов. В это время каждый крестьянин был поставлен перед насущным выбором: вступать или не вступать в колхоз. Как мы уже отмечали выше, отношение к коллективным хозяйствам среди крестьянства Русского Севера на рубеже 1920-х — 1930-х годов было крайне отрицательным. В предельно сжатой форме мнение жителей села относительно вступления в колхоз можно выразить поговоркой, бытовавшей во время коллективизации в Вологодском округе Северного края: «Дурак тот крестьянин, который идет в колхоз»[511]. В ряде случаев для того чтобы сформировать коллективы, поборникам «великого перелома» приходилось в качестве альтернативы предлагать упорно не желавшим коллективизироваться крестьянам арест и отправку их на Соловки и прочие «перспективы» подобного свойства[512]. Не случайно в деревенской частушке 1930-х годов пелось: «Последний раз с милым гуляю в это воскресенице / Меня-то приняли в колхоз, его на выселение»[513]. Вероятно, не всегда этот выбор стоял так однозначно жестко, тем не менее власть с помощью репрессивных мер, а впоследствии налогового пресса в отношении единоличников добилась своего.
507
ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 15. Л. 26 (Спецсообщение полномочного представителя ОГПУ по Северному краю. 11 ноября 1929 г.); ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 157. Л. 75 (Докладная записка заместителя заведующего КрайЗУ И. И. Фомина в Крайком ВКП(б). 2 октября 1929 г.); Д. 389. Л. 89-89об. (Показания свидетеля Д. Ф. Сорокина 31 августа 1930 г.); Д. 1331. Л. 72-72об. (Письмо В. Беричевского и С. Замараева И. В. Сталину. 25 августа 1932 г.).
508
ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 392. Л. 98–99 (Письмо Н. В. и Г. В. Шкутовых Председателю краевого исполнительного комитета. 22 июня 1936 г.); Ф. 659. Оп. 5. Д. 143. Л. 64-64об. (Письмо П. Е. Черемхина в Севкрайком ВКП(б). 16 мая 1933 г.); Д. 157. Л. 29-31об. (Письмо Г. М. Беляева в Революционный военный совет СССР. 28 марта 1933 г.); Д. 193. Л. 11–12 об. (Письмо А. Талалова М. И. Калинину. Ранее 15 января 1933 г.); ВОАНПИ. Ф. 1252. Оп. 4. Д. 39. Л. 97-97об. (Письмо П. Молодова в Харовский райисполком. Б/д).
509
Миронова Т. П. Общественное сознание российского крестьянства в 20-е годы XX века (по материалам Европейской части России). Дисс… канд. ист. наук. М., 1997. С. 165.
510
ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 300. Л. 69 (Справка НКВД «О характерных контрреволюционных проявлениях в связи со стахановским движением» на 25 марта 1936 г.).
511
Там же. Ф. 290. Оп. 1. Д. 155. Л. 184 (Сводка Северного краевого комитета ВКП(б) «О классовой борьбе». 1929 г.). Примечательный эпизод, красноречиво иллюстрирующий эту мысль, представят следственные материалы одного из политических процессов по агитации против колхозов. Процитируем показания одной из свидетельниц, проходящих по этому делу: «Когда я вошла в избу то катальщик которого звали Василий, фамилия кажется Яб-локов, ему и сказала, что я из коммуны. Тогда Яблоков и сказал мш, что ты в коммуну записалась? А я и сказала, что разве плохо что ли. А он сказал да! Не совсем хорошо, близко война, а там увидишь что будет. Я тггда стала спрашивать, но он больше ничего не сказал. Я тогда сказала, тас, что ведь раз война близко так я и выпишусь да и только. Тогда Яблоков ше и сказал и у тебя на плечах то была не голова, а жопа, когда ты писалась и больше говорить ничего не стал» (ГААО. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 119. Л. 2 — л>б. Протокол опроса свидетеля Б… 31 декабря 1929 г.). Помимо прочих шформативных достоинств, этот фрагмент рельефно демонстрирует сомненм «маленького человека» в условиях значительных изменений окружающейгго социальной реальности.
512
ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 389. Л. 27-27об. (Докладная записка командира батареи п/пол. Макарова о проведении разъяснительной работы в районе комплектования полка. 9 февраля 1930 г.); ВОАНПИ. Ф. 1252. Оп. 1. Д. 39. Л. 156-156об. (Письмо А. Демашева в редакцию газеты «Красный Север». 18 марта 1930); Л. 177 (Частное письмо Н. Е. Вахтинова Р. А. Писареву. 26 марта 1930 г.); ГААО. Ф. 1470. Оп. 2. Д. 253. Л. 56~59об. (Протокол допроса свидетеля X… 6 апреля 1930 г.) и др.
513
ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1198 (Информационные сведения Прокурора Северного края. 2 ноября 1932 г.).