XXV
Дав знак пажу, он вышел. Паж привык:Он жест и слово понимает вмиг.Лишь он за Ларой прибыл из страны,Где души солнцем воспламенены;Для Лары брег покинул он родной,Послушен долгу, хоть и юн душой;Как Лара, молчалив, — не по годам,Сверх должности он предан был и прям.Хоть местный он и понимал язык,Но приказанья слышать не привыкНа нем; зато как оживлялся вдруг,Когда ловил родимой речи звукОт господина! Дальних гор родней,Звучал тут голос близких и друзей,Кого он кинул, позабыл совсемДля одного, кто другом был, был всем!Других подобных нет ни там, ни здесь;Что ж странного, что к Ларе льнул он весь?
XXVI
Был строен он, и легкой смуглотойЛицо подернул солнца луч родной,Но, их с рожденья нежа, не обжегРумянцу быстрому подвластных щек.Но рдел на них не пыл здоровый тот,Когда кровь сердца радостью цветет,То чахлый был огонь таимых мук,Что, лихорадя, проступают вдруг;Как с неба взят был пламень глаз больших:Мысль электричеством сверкала в них,Хотя ресницы черной бахромойСмягчали блеск, окутав грустной тьмой;Все ж гордость в них печали той сильней;Боль есть, — но не с кем поделиться ей.Не по годам его чуждался нравМальчишьих шуток, пажеских забав;На Ларе взор держал часами он,Все позабыв и весь насторожен;Отослан, в рощах он один блуждал;Не спрашивал и кратко отвечалПрохожим; отдыхал он над ручьемЗа книгою на языке чужом;Он (как и тот, кому служил) был чуждПриманок взора и сердечных нужд;Он равнодушен был к дарам земным:Лишь горький дар — рожденье — принят им.
XXVII
Коль он любил — то Лару; но скромнаБыла любовь: в одних делах видна,В готовности безмолвной — угадатьВсе то, что Лара мог бы приказать;Но он, служа, был сдержан, горд и сух:Упреков бы не снес глубокий дух;Трудясь ретивей всех наемных рук,Он господином выглядел меж слуг;Казалось, он до службы снисходилИ не для денег преданно служил.Была его работа нетрудна:Меч принести, поправить стремена,Настроить лютню или, в добрый миг,Вслух почитать из древних чуждых книг;К той челяди, что наполняла дом,Нет ни презренья, ни вниманья в нем,Но лишь простая сдержанность, в какойОтсутствие симпатии с толпой.Хоть он и паж и темен род его,Лишь Лару признавал он одного;Глядел он знатным, — грубого трудаНа нем не сохранилось ни следа;Лицо — румянцем, руки — белизной,Казалось, выдавали пол иной,Когда б не платье и не странный взгляд,Что не по-женски страстен, и крылат,И необуздан: южный зной и пылНе хрупкий стан, а взор тот напоил;В словах той необузданности нет,И лишь в глазах — ее горячий след.Он звался Калед. Слух был, что он зналИное имя средь родимых скал;Все замечали, что нередко онНе шел на зов, но, если повторенБыл этот, видно, непривычный звук,Он вскакивал, как бы все вспомня вдруг.Но если Лара звал, тогда, спеша,Все пробуждалось: слух, глаза, душа…
XXVIII
Он пышный зал оглядывал, — и взорПодметил вдруг толпу потрясший спор.Когда, стеснясь, дивились храбрецу,Что столь спокоен был, лицом к лицуС противником, и дерзкий снес намек,Забыв о чести, — Калед изнемог,Волнуясь весь и чувствуя вдвойне;Все губы в пепле, все лицо в огне,На лбу, сердечной порожден тоской,Пот проступил росою ледяной,Знак, что в груди кипенье чувств и мук,В какие вникнуть ум боится вдруг.Да, в миг иной мы как во сне живемИ действуем, осмыслив лишь потом.Пажу тех мук довольно было, чтобСковать уста, сжечь агонией лоб.Он уловил, на дерзкого глядя,Как Лара улыбнулся отходя;Лицо пажа переменилось вмиг,Как будто он улыбки смысл постиг;Припомнил все, прочел он больше в ней,Чем в Ларе смог подметить круг гостей;За господином он скользнул своим,И зал без них как будто стал пустым:Все так вперяли в Лару острый взор,Так чутко все переживали спор,Что, — лишь качнулся черной тенью онПод факелами по стволам колонн,У всех быстрей забился пульс, и грудь,Как бы стряхнув кошмар, смогла вздохнуть;Нам даже бред осилить тяжело:Реальному всего роднее — зло.Они ушли, но Эззелин стоит,Задумчивый храня и властный вид;Но через час рукою он послалПривет свой Ото и покинул зал.
XXIX
Толпа ушла, пирующие спят;Рад скромный гость, хозяин щедрый радЛечь на свою всегдашнюю кровать,Где радость спит, а горе жаждет спать;Где человек, измученный борьбой,Бежит от жизни в сладостный покой,Где нет коварства, злобы и любви,Где честолюбье не бурлит в крови.Крылом забвенья жадный взор прикрыт,И полужизнь как бы в гробу лежит.Как ложе сна удачней назовут?Гробница ночи, мировой приют,Где мощь и слабость, чистота и грехПростерлись навзничь, в наготе, у всех.Как сладко хоть бы миг дышать без дум!Но вновь страх смерти утром гложет ум;Пусть жизнь полна скорбей, — нам страшен он,Тот, лучший, снов почти лишенный сон!