— Витю-уся! Ухо-жу-у! — пропел он, закрывая дверь.
Лев Минеевич направился с традиционным визитом к давнему и единственному другу, Вере Фабиановне Чарской, урожденной Пуркуа. Жила Вера Фабиановна неподалеку, на улице Алексея Толстого.
Лев Минеевич неторопливо шел вдоль Патриарших прудов, уверенно поигрывая свернутым зонтом. Он наслаждался нежарким летним вечером. Теряя остроту и пронзительность лучей, солнце уже опускалось за утыканные телевизионными антеннами крыши. В голубоватом еще, но уже невесомом небе таяла, расширяясь, белая полоса реактивного самолета. Шумел поток машин на Садовом. Меж стволов лип и тополей метались мальчишки, треща автоматами, в которых вспыхивали красные лампочки. Но, несмотря на эти осязаемые приметы времени, Лев Минеевич видел зеленые пивные ларьки, где грудились пунцовые раки и тяжело провисали связки баранок, слышал звон трамваев, явственно ощущал давным-давно забытые, но все еще такие тревожные, такие влекущие ароматы…
Легкие рессорные экипажи пролетали мимо, и он долго смотрел вслед раскрытому кружевному зонтику, что-то провидя за ним, что-то угадывая, с чем-то прощаясь.
Может, во всем было виновато вневременное, невесомое, грустно зеленеющее небо?
Лев Минеевич ощутил легкую жажду. Еще как бы окончательно не проснувшись, смутно возжелал он какого-то ситро, ароматной воды «Фиалка», а может быть, квасу или пива, но, уже пробуждаясь, огляделся и узрел поблизости красную батарею газированных автоматов. Не то чтобы плоха ему была эта шипящая и фыркающая за три копейки струя, напротив: он очень любил автоматы, потому что мог всласть намыть свой стакан, но стало ему грустно и тяжело, ибо, пробудившись, ощутил он себя старым и одиноким. Так оно, в сущности, и было.
Инстинктивно стараясь не касаться лишний раз губами стакана, допил Лев Минеевич свою отдающую химией крем-соду и поспешил затеряться в улочках и переулках, еще знакомых, еще не окончательно перестроенных, как будто могла в них, как в сонных излуках, застояться хоть частица прежнего времени.
Оставив в стороне высокий дом звукозаписи, нырнул он в подворотню и длинным туннелем проследовал куда-то на задний двор, где не закрываются ни окна, ни двери, а дома не стыдятся своего кирпично-малинового необлицованного нутра.
Возле одного из подъездов Лев Минеевич задержался. Там сидела на табуретке полная женщина и вязала что-то на круговых спицах.
Монументальная нога ее покоилась на крохотной скамеечке, под которой в красном пластмассовом шаре плясал клубок шерсти. Краем глаза она следила за малышом в коляске, который отчаянно тряс начиненного каким-то мусором целлулоидного попугая.
Лев Минеевич расшаркался перед дамой, похвалил малыша и попросил одолжить ему скамеечку. Женщина молча кивнула и убрала ногу. Лев Минеевич подхватил скамеечку, приставил ее к самой стене и, встав на цыпочки, потянулся к окну в бельэтаже.
— Тю-тю-тю! — пропел он, вытянув губы трубочкой, и ласково застучал подушечками пальцев по стеклу.
Кружевная занавеска дрогнула. На подоконник бесшумно прыгнула грациозная дымчатая кошка, за ней последовала несколько белая простоватая кошечка, а немного погодя к ним присоединился еще огромный тигровый котище. Презрительно щурясь, глядела на Льва Минеевича эта необычная троица сквозь двойную оконную раму.
— Тю-тю-тю! — игриво повторил он, расплющивая носик о стекло. — Ставенки не заперты, значит, дома кто-то есть или баю-баюшки, милая хозяюшка?
Вертикальные прорези кошачьих зрачков не дрогнули. Лев Минеевич забарабанил настойчивее. По кошкам прошло движение. Дымчатая красавица полуобернулась куда-то в глубину комнаты, белая резвушка выгнула спину и пистолетом подняла хвост, а котище тяжело спрыгнул вниз. Занавеска раздвинулась, и в темном ее разрезе появилось чуть одутловатое старушечье лицо. Тонкие бескровные губы раздвинулись то ли в улыбке, то ли в коротком слове «сейчас».
Лев Минеевич спрыгнул вниз. Сдул со скамеечки прах ног своих и с поклоном возвратил ее хозяйке.
— Тю-тю-тю! — сурово насупившись, погрозил он пальцем малышу, который уже дошел до того, что пытался разгрызть попугая.
Но тут же полное личико Льва Минеевича разгладилось и с улыбкой шутника — хе-хе-хе! — предназначенной охранительнице младенца, вступил он в каменный сумрак пропахшего кошками подъезда.
Поднявшись на четыре ступеньки, он остановился перед дверью, увешанной почтовыми ящиками и звонками, и замер в ожидании. Защелкали замки, громыхнул откинутый крюк, и его впустили.