— Вот оне где! Уж ищут, ищут, прости Господи, а оне на стену залезли! — Параша чуть не прыснула, так забавно было смотреть, как вчерашняя послушница, поднимаясь по лесенке вдоль стены, словно растет на глазах. Сперва в ногах у девочек появилась ее рассерженная голова, затем к голове приросли плечи, стан. — Матушка-игуменья за ней послала, а она с девчонками балуется! Волоса-то, волоса когда ж теперь прибирать? Скажет матушка, растрёпка приехала, прогневается!
Параша почувствовала, как отливает от лица кровь. Вот оно, началось! Гром грянул как раз тогда, когда она вовсе забыла о тучах.
— Не бранись, матушка-сестрица Меланья, напугала барышню-то.
— И то верно, да не дрожи так, деточка, — приговаривала женщина, подталкивая Парашу. — Даст Бог, не прогневается матушка.
Дороги в покои княгини Параша не запомнила, так подгибались колени и темнело в глазах. Похоже, что было недалеко. Параша не успела оглядеться, как оказалась в просторной комнате с затененными белой кисеей окнами.
— Погоди здесь. — Выпустив наконец Парашу из цепких маленьких рук, послушница Мелания выскользнула из покоев.
В комнате никого не было, но из-за темных портьер, закрывающих вход в смежную с нею другую, доносились два голоса: один глубокий, звучный, но вместе с тем гибкий, привыкший лишь повелевать, другой — рассыпчатый и мелкий, словно слова стучали сухим горохом в деревянную миску. Сквозь шум в ушах Параша кое-как расслышала, что голоса обсуждают, где лучше сено — за поймой или перед ближней рощей.
Девочка осмелилась оглядеться. Покои матери Евдоксии были красивы, но строги. В дальнем углу высилась страшная кровать с резными черными столбиками, державшими бархатный темно-коричневый полог. Икон было, понятное дело, много, но они показались Параше какими-то необычными, похожими скорей на господские портреты, что висели в Сабуровском дому, в зале и в кабинете. Неужто художник с драным локтем писал их, пристроившись со своим ящиком прямо напротив Иисуса или Девы Марии, а Дева Мария по три часа кряду сидела в неподвижной позе и скучала, как Нелли минувшей весной?
— Ты бумагу-то сейчас и перебели. — Что-то стукнуло и зашуршало. Высокая и дородная, вся в черном, княгиня выплыла навстречу Параше. Лицо ее было красиво даже и в преклонные лета: белое и румяное без белил и румян, с живыми черными глазами, маленьким округлым подбородком и тонким, с трепетными ноздрями носом. — Так вот она, дочь моей крестницы. Нет, дитя, не целуй мне руки, я хочу без церемоний обнять тебя. Дай посмотреть, похожа ли?
Под пытливым взглядом этих черных веселых глаз Параше больше всего хотелось зажмуриться.
— Что Лиза? Держится ли она? — спрашивала между тем княгиня, вертя Парашу за плечи.
— Богу молится, — прошептала Параша, надеясь, что удачный ответ умаслит игуменью.
— Не лги мне, дитя, — княгиня нахмурилась. — У Лизы Бог в сердце, но не в голове. Не думаю, чтоб горе ее изменило. Боюсь, и ты воспитана не как надобно. Но о том мы поговорим еще с тобой, а теперь ответь. Как могло получиться, что тебя пустили в дорогу с одним кучером, без единой женской прислуги? Или это мода теперь самое себя обслуживать в дороге? Родители твои, я чаю, не отстали от негодника Жан-Жака?
Ответ был заготовлен заранее, поэтому Параша приободрилась.
— Со мною были две дворовые девчонки, матушка. Только заболели обе вчера, как ночевали в селе.
— Заболели? — прохладная белая рука игуменьи легла Параше на лоб. — Чем?
— Животом. Хозяйка грибов в сметане пожарила, поели да и занемогли. Очень уж маялись, а я побоялась оставаться, что беспокойство выйдет — долго-де еду. На обратной дороге человек их заберет да домой отвезет.
— Дети и есть дети, нет бы взрослую женщину приставить. — Княгиня вздохнула укоризненно, но тут же встревожилась вновь. — А ты тех грибов совсем не ела, Елена?
— А я… Я, матушка, грибов не люблю, вовсе не ем, никаких.
Княгиня засмеялась приятным негромким смехом и неожиданно крепко прижала Парашу к груди.
— Теперь вижу, ты и впрямь похожа на мою Лизаньку, а я уж понять не могла, чего сердце молчит. Елена, дорогое дитя!
Глава XV
В отличие от Параши Катя, также в жизни не покидавшая Сабурова, не была слишком изумлена городом Дроздовом, представшим перед путешественниками на исходе следующего дня. (Был он между тем вдвое больше города Беловехи, через который проехала Параша.) С недоумением призналась она Нелли, что переживает странное чувство, будто все то новое, что открывается ее глазам, как бы не слишком ново.
— Порой мне чудится, будто много таких мест я перевидала с младенческих лет. Словно менялись они перед глазами куда раньше, чем я научилась понимать, что такое перемена. Я даже вижу себя, маленькую, подвешенную в большом платке за спиной у цыганки.
— Маленькая была ты в Сабурове, и мать твоя уж наверное не цыганка, — ответила Нелли, спешиваясь у коновязи. — Кстати о цыганах. Едва ли кто-то еще нас накормит, придется обедать нынче в этом трактире. Не скажу, чтоб мне это было по душе.
— А куда денешься? — спрыгнув следом, Катя любовно похлопала Роха по шее, а затем уже захлопотала с поводьями. — Все ж таки городище кругом. Вот в лесных харчевнях, сказывают, и впрямь страшно ночевать.
Распахнутые двери низкой постройки зияли, как черный беззубый рот. Нелли глубоко вдохнула и смело шагнула в темноту.
Сквозь маленькие оконца, не стекленные, а затянутые какой-то промасленной дрянью, едва ли можно было разглядеть что-то, кроме нескольких грубых столов и скамей, поэтому поглубже, в углу, горела сальная свеча. Угол был отделен от зала дощатой перегородкою, высотой по пояс человеку, что возился за нею спиной к входу, переставляя на полках посуду. Другая свеча стояла на столе между единственными в этот дневной час посетителями — двумя молодыми дворянами.
Небрежной походкой ступая по утоптанному земляному полу, Нелли приблизилась к ближнему от дверей столу и уселась на скамью. Надо думать, положено ждать, покуда прислуга подойдет и спросит, чего угодно откушать.
Катя, замешкавшаяся у лошадей, вошла за Нелли.
Сроду не доводилось Нелли сиживать за таким грязным столом. Казалось, бурую столешницу никогда не скоблили ножом, как делают это в деревенских домах.
— Лучше каждый раз ночевать в стогу или в лесу, чем в таких местах, — негромко сказала она Кате, с осанкою заправского лакея вставшей за ее спиной.
— В погожую ночь да летом — лучше. Ну как август студеный будет? — так же тихо отозвалась та.
— Здесь наверное клопы и блохи.
— Что подать молодому барину? — осведомился ражий детина с низким лбом, выбравшийся, наконец, из огородки. — Курники, крупеники, подовые нынче удались.
— Принеси курников, да человеку моему погодя еще щей, мне не надо. А главное — чаю.
— Чаю не подаем-с, — детина туповато глянул исподлобья. — Разве узвару или квасу.
— Ну ладно, принеси тогда квасу, светлого. — Нелли нахмурилась.
— Чай подают в заведении на площади, сударь, — оборотился к Нелли один из посетителей. — Там почище и заведена настоящая немецкая урна, которую наши острословы еще называют самоваром. Мне вспомнилося сейчас невольно, как сам я пострадал от местной дикости. Благоволите ли послушать?
Был молодой человек лет восемнадцати и глядел чрезвычайно непринужденно: без камзола, что валялся на лавке, в белой распахнутой сорочке и шитом розанами шелковом жилете, без парика, который успешно заменяли мягкие каштановые волоса, недлинные, но кучерявые, как руно. Румяное, курносое и добродушное лицо его располагало, хотя Нелли пришлось напомнить себе, что она — не дама нынче, следовательно, у молодого человека нету оснований спешно тянуться за верхним платьем.
— Охотно послушаю, сударь, — с улыбкой ответила она.
— Здешний дворянин Алексей Ивелин, — представился тот, подходя к Нелли.
— Роман Сабуров, еду из родительского имения.
— Дело было минувшей зимою. — Ивелин уселся напротив Нелли. — Как единственный наследник престарелой тетушки, что обитает в деревне безвылазно, решился я навестить родственницу. Само собою, клади набрал два возка, в деревне не добудешь ни чтения, ни помады с духами, ни мушек.