— Мне вправду пора в дорогу, Филипп, но… — Нелли замялась. Право же, им с Катей Ивелин вовсе не нужен в пути.
— Все забываю о твоем секрете. Езжай как знаешь.
— Я вовек не избуду благодарности за науку, Филипп! — с горячностью воскликнула Нелли. — Не поминай меня лихом.
— Лихом не стану. — Роскоф с печальною внимательностью окинул Нелли долгим взором. — Но жаль, не знаю, каким же именем поминать тебя взаправду?
Корявые фонари закачались перед глазами Нелли, словно лес в хорошую бурю. Нет, быть не может, не о том Роскоф говорит.
— Я не пойму тебя, прости. Я — это я, кем же мне быть еще, как не чадом моих родителей?
— Друг мой, кого угодно тщись обмануть, только не француза, — Роскоф был теперь сериозен. — Бог или Дьявол отличил нас особым зреньем, не ведаю.
— Филипп… ты — разгадал меня? Давно? — проговорила Нелли, силясь утаить испугу.
— Понял бы сразу, когда б не столь удивительным сие представлялось. Долго я к тебе приглядывался, однако ж петь со мною никак не стоило.
— …Петь?
— Голос женщины прекрасен с ребяческих ее годов до старости. Голос отрока живет несколько кратких лет. Потому, быть может, Господь напоил его особой, ангельской красотою, уязвляющей души смертных тоской о потерянном Рае. В обыденности можно спутать отроческий голос с девичьим, в пении — никогда. Девичий голос будит желанье жить, отроческий — умереть. Не пой, покуда хочешь быть неузнанной.
— Спаси Бог тебя и за этот совет.
— Условье твоего наряда позволяет мне обнять тебя, — Роскоф неожиданно привлек Нелли к груди железною рукою фехтовальщика. Дважды громко бухнуло его сердце под Неллиным ухом прежде, чем он произнес к смеху или слезам ее слова, показавшие все же, что он не вполне освоил русскую речь. — Скатертью тебе дорога.
Глава XVIII
Весьма скоро сделалося ясным, что послушница Мелания, особа смиренная только лишь на вид, люто невзлюбила Парашу, то бишь Нелли.
Начало тому положил случай пустяшный. На третий день по приезде Мелания застала Парашу, томившуюся бездельем, в розарии. А как бы не томиться, она ж не Нелли, чтобы читать книги, хотя зады с ее помощью о прошлый год дотолмила. Отпроситься б в лес, да далеко ли уйдешь на этаких копытах?
— Бездельем, детонька, нечистого тешить в святых стенах негоже, — вынырнувшая из жилого крыла Меланья глядела на Парашу, впрочем, доброжелательно. — Пойдем-ко, поможешь мне в коровнике, только платьице надо передничком укрыть, твой больно легинькой, я дам.
— С радостью, матушка-сестрица! — Параша обрадовалась не шутя. Монастырский коровник оказался куда справнее господского в Сабурове.
Однако ж, хотя белое платье и было защищено куском выданной послушницей мешковины, пришлось смотреть только под ноги, чтобы не запачкать навозом все те же окаянные «копыта» — бархатные туфли на лентах.
— Перед Богом, детонька, разницы нету, какого ты роду-званья, — приговаривала Мелания, выволакивая низкую скамеечку. — Здесь и черный труд не то, что в миру, брезговать им худо. Я тебе покажу, как коровушку доить, авось справишься.
Парашу разобрал было смех, но, подавившись им, она заставила себя внимательно глядеть, как Мелания берется за вымя.
— И вот эдак… и вот эдак… — Пальцы послушницы ловко теребили сосцы черно-белой крупной коровы. Хороша кормилица, невольно подумала Параша, матери б такую. — Не побоишься, деточка? Я б тогда за рыжуху взялась.
— Я попробую, матушка-сестрица, — Параша, озадаченная тем, чтобы не справиться слишком уж легко, приветливо заглянула в глаза послушнице. И застыла на мгновенье с подойником в руке. Блеклые глазки, серые ли, зеленые, смотрели не по-хорошему, на сухоньком личике играла насмешливая улыбка. Чего ждала она? Что барышня оскорбится предложеньем доить корову, наговорит резких слов, и тогда можно будет прочесть изрядное нравоучение, да еще и наябедничать княгине. Или же того, что балованная девочка попробует, испугается, быть может, заплачет. Тогда можно будет попенять на трусость да бестолковость. Во всяком случае, женщине этой в радость было унизить, и она нарочно, от ума, не упускала возможности это сделать.
Экая глупая! Знала б она, что для Параши нету ничего проще! В это же мгновение Параша представила себе Нелли, настоящую Нелли, на трухлявой сизой скамеечке под лопающимся от обилия выменем племенной коровы. Из обязательности Нелли не отказалась бы, из самолюбия не бросила б дела на полдороге. Ей было бы противно и стыдно, у нее б ничего не выходило, сосцы путались бы в пальцах, корова недовольно косилась, а ведь коров Нелли побаивается… Унизить Нелли, гордую Нелли, Мелании удалось бы.
И Параша разозлилась так, что намеренье прикинуться неумелой тут же вылетело у нее из головы.
— Ступайте, матушка-сестрица, я уж как-нибудь, — опустив глаза, произнесла она робко.
Едва послушница скрылась в соседнем стойле, в деревянное дно подойника забили тугие струи душистого молока, того, что бывает только у таких вот гладких коров, жующих сладкое луговое сено.
— В поле играли, с поля скакали, святой Власий, оборони да защити, — приговаривала она. Корова добродушно клонила тяжелую губастую голову.
— Что, касаточка, небось над пустым подойничком горюешь? — сладенько спросила Мелания, появившись вновь.
— Взгляните, матушка-сестрица, вроде все ладно? — Параша протянула дымящееся ведерко.
— Куда как ладно, детонька, — взглянув на плещущее у краев молоко, послушница поджала губы. — Управилась ровно не барышня, а коровница.
С этого дня и пошло. Конечно, слишком явно теснить игуменьину родню послушнице было не по зубам. Однако Мелания исхитрялась, причем некоторые из ее штук представлялись Параше довольно подлыми. Так, например, из-за Параши стало попадать от нее Марфуше и Надёже, тут уж предлог сыскать труда не составляло.
В этот полудень Параша с Надёжей устроились за поленницею, девочка давно уж сулила научить гостью плести лествички. Из необъятной холщовой сумы, болтавшейся обыкновенно на боку, Надёжа извлекла несколько мотков черной козьей пряжи, катушки цветных ниток, стеклянный бисер в особом мешочке, ножницы и железные крючки.
— Сперва сплетем с тобой простеньку, — Надёжа показала черную лествичку с пушистой кисточкой. — Из шерсти-то основа всегда идет, остальное украшенье. Можно цветного узора подплести, можно бисером разметить.
— А твои ты сама плела? Те, что с буквами, — Параша неотрывно следила за пальцами маленькой послушницы, уже разделившие шерсть на три прядки.
— Сама, как не сама. — Прядки пошли косицей. — Вот, гляди, чтоб сделать бусину, возвращаешь обратно…
— Вот она где, бессовестная, — вылетевшая из-за угла поленницы Мелания лешачихой набросилась на Надёжу, с ходу отвесив девочке подзатыльник. — Там тесто подавать некому, а она с мирскими лясы точит! Забыла, что тебя, сироту подколодную, из милости в обители держат?
— Виновата, матушка-сестрица, — спокойно ответила Надёжа, поднимаясь с березового обрубка. — Рукоделье соберу и бегом в пекарню.
Второй подзатыльник оказался крепче первого: откуда только взялось столько силы в сухоньком кулачке? Надёжа даже пошатнулась.
— Она будет рукоделье складывать, а хлеб подгорай! — Мелания зыркнула глазами на Парашу. — Одна барышня завелась, так и остальные распоясались. Нечего тебе по ней равняться, она знатная-богатая, с нее спросу нету…
— Собери мои ниточки, сделай милость, — скороговоркою произнесла Надёжа, перебрасывая суму Параше. — Уж после доплетем…
В отличие от Надёжи, сломя голову полетевшей к службам, Мелания удалилась не спеша, но даже не взглянув больше на Парашу. Зато Параша не отрывала глаз от ее ссутуленной спины. Гадина, ах гадина! Ну ничего, вот тебе ступенечка впереди, ох и расквасишь ты сейчас свой длинный нос! Нутко подошвой о скользкой краешек… Вот-вот-вот… Хлоп!
…Мелания не упала, даже не споткнулась. Худая, наглая спина ее как ни в чем не бывало плыла прочь. Параша ощутила странную тоску, вроде тошноты. С ней что-то не так, сильно не так. Испуганный взгляд девочки скользнул по разбросанным в траве моточкам. Надо собрать. Страшно… Параша осторожно подняла руку: рука слушается, вот пальцы поднимают железный крючок. Глаза видят… вон, как блестит радугой просыпавшаяся из мешочка бисерная крупа… Стукнуло, упавши, задетое локтем полено. Она слышит. Что же тогда отказало, что-то такое, что всегда с нею, как зренье и слух… Она хотела, чтоб Меланья упала. Та должна была поскользнуться. Неужели… ну да, здесь святая земля в круге стен. Вот оно что.