— Да знаю… — Катя отчего-то не обиделась. Одним из странных свойств горячего нрава девочки как раз и была эта неугаданность: иной раз вроде и обидное стерпит, а там из пустяка вскипит. — Только старуха из табора, что гадать меня учила, так и сказала — наша в тебе, дитятко, кровь, цыганская… Может, из прадедов кто?
— Катька, принеси поесть, а? — Недавние видения еще кружились перед глазами Нелли. — Я тебе такое расскажу!!
— Чего принести-то?
— Цыпленка бы кусочек, лучше грудку, и булку. Я голодная.
— Ох, беда с тобой, Бога не знаете! В пятницу курят трескают и хоть бы хны! Ладно, принесу!
Катя бесшумно выскользнула из комнаты. Ишь, ведь и по коридору шагов не слыхать! Вправду, откуда в ней эта цыганщина?
Катя осиротела, когда им обеим не было и года, и осиротела страшно: об этом Нелли случайно подслушала у нянек. Отец ее, Сидор, ни с того ни с сего повредился в уме и зарубил молодую жену топором. Затем, видно опомнясь от помрачения, повесился прямо в избе, над зыбкою ребенка. Сроду до этого тихий, добрый мужик не поднимал на Матрену руки. Няньки, понятное дело, гадали, кто навел порчу на щасливый доселе дом. Никогда не обсуждала Нелли с подругой услышанное и не знала толком, известно ли той об ужасающих обстоятельствах своего сиротства. Небось известно, Катька не из тех, от кого можно что-то скрыть.
Из приотворенного оконца послышался знакомый стук — тугой и сухой. Нелли, позабыв о слабости, соскочила с кровати и отдернула занавеску. Кто бы это?!
Чалая лошадь… Такая же у отца Модеста, нового сельского священника. Он появился в Сабурове недавно, весною, после кончины старенького отца Паисия. Осталось толком неясным, где служил и проживал он прежде, разве что обмолвился раз ненароком, что и сам из этих краев, из села Старая Тяга, что под городком Велецком. Молодой и красивый — отец Модест страшно нравился Нелли, хотя и настораживал чем-то. Румяный, веселый, черноглазый, в белоснежном, всегда аккуратном парике, отец Модест походил больше на столичного франта, чем на священника. В седле он держался не хуже офицера и превосходно говорил по-французски. В сизой от времени деревянной Сабуровской церковке глядел он так странно, что не слишком набожные родители начали, конфузясь, заговаривать о новом храме, каменном, в столичном штиле.
Однако ж самого отца Модеста, казалось, вполне устраивала и церквушка-развалюшка и нехитрые приходские обязанности. В дымных черных избушках уже перестали пугаться, когда его изящная фигура нежданно возникала на пороге. Еще Нелли нравилось, что он брил бороду, хотя мужики и бабы спервоначалу пугались.
Однако с чего отец Модест стал бы так гнать коня?! Нелли перегнулась через подоконник. Нет, это кто-то другой. И отчего бежит за лошадью сломя голову беленькая Парашка, только лапотки мелькают в сермяжном подоле да мотается на локте травяная корзинка… Нет, наверное не отец Модест, у всадника темные волосы, дорожный наряд! Ух ты! Да это ж Парашкин брат Фавушка, что служит при Оресте!
Нелли соскочила с подоконника и выскочила из комнаты, нет, не выскочила, притормозила на пороге, ввинтив в пол каблучок: ларец!! Так обрадовалась, что чуть все не побросала как есть. Торопливыми, небережными совсем руками Нелли сгребла футлярчики и ящички в мягкое нутро. Как ни дороги ей истории, что рассказывают камни, а любезного старшего брата она, пожалуй, любит поболе. Они поедут кататься дубравой, Орест расскажет ей множество историй — и все они будут смешные.
«Люблю, когда ты смеешься, маленькая Нелли, — скажет он. — В наш век просвещенных женщин не диво, коли ты скоро станешь смотреть на меня как на невежду, вот только слишком уж ты серьезная да тихая. Все над книгами сидишь? Девице довлеют и иные приятства».
Представляя себе веселое лицо брата, Нелли тихонечко пробиралась в кабинет, отворяла тайник, осторожно прятала ларец. Ну вот, теперь можно бежать расспрашивать Фавушку, зачем брат выслал его вперед.
Небось все уже сбежались в людскую!
Неужто гроза собирается — как потемнело вдруг в доме. И что за птица так пронзительно запела? Другая, третья, да полно, птицы ли так жалостно кричат? Смутный страх сжал сердце девочки: стрелою пролетев пустые комнаты, она вбежала в низкое длинное помещение.
В людской были и Параша, и кухарка Марфа, и Таня, и старик Пантелей, противу обыкновения спустившийся с полатей. Но Марфа отчего-то не хлопотала у стола, выставляя перед племянником лакомые куски. Полное красное лицо ее было залито слезами, а из перекосившегося рта рвался тот жуткий стон, что был принят Нелли за птичье пенье. Плакала и жалобно подвывала и Танюша, Параша, с порозовевшим от слез носиком, звонко подскуливала, как прибитый щенок. Все они обступили Фавушку, который, при виде Нелли, пьяно шатаясь, поднялся со скамьи и грузно, словно куль, бухнулся на колени.
— Алёна Кирилловна… Прости… Не уберег!
— Фавушка!! О чем ты?! Что случилось, отвечай! — Нелли, подбежав, со всех сил тряхнула парня за плечи.
— Аристарх Кирилыч руки на себя наложил, — с усилием произнес Фавушка. Веснушчатое скуластое лицо его было темным от горя. — Письмецо я привез батюшке барину Кирилле Иванычу.
Странное спокойствие снизошло вдруг на душу Нелли. Произошло нечто очень страшное, но совсем не настоящее, много более похожее на сон, чем видения из ларца. Орест, ее веселый гвардеец брат, мертв, наложил на себя руки? С чего мог он так поступить? В этом надобно разобраться.
— Замолчите все! — Нелли топнула ногой, и завывания стихли. Таня и Марфа смотрели на нее с обидою. — Ступай за мною, расскажешь.
Фавушка заплетающейся походкой вышел за Нелли из людской, Параша выскользнула за ними. Причитания и стоны зазвучали вновь.
Ноги донесли Нелли только до каменных львов, стерегущих крыльцо. Вдруг выбившись из сил, Нелли обхватила обеими руками каменную голову Нелея, словно лев искал у нее утешения.
— Расскажи…
— Мало мне ведомо, Алёна Кирилловна.
— Я все равно дознаюсь. Кто его сердце разбил, какая красавица на него не посмотрела? Взрослые от любви умирают, я знаю.
— Нет, боярышня, не таков был молодой барин. — Фавушка усмехнулся невесело. — Многие раскрасавицы по нему сохли, да Аристарху Кирилычу было это лишь в забаву. Мне теперь все одно, сам у барина в солдатчину попрошусь, так что знай правду. В недобрый час свел наш сокол дружбу с господином Венедиктовым.
— Венедиктов? Кто это? — тихо спросила Нелли.
— Знатный барин из Москвы, а может, еще откуда… Не из наших, не из санкт-петербурхских. Важный, да не в чинах, вроде как из помещиков. Зажил на широкую ногу, что ни ночь, все молодые господа из неженатых — у него. Цыганы, да карты, да вина шампанские… А уж нашего Аристарха Кирилыча особо заманивал, привечал-отличал. Сперва молодой барин души в нем не чаял, все Венедиктов то да Венедиктов сё. Сколько раз в караул шел, двух часов не спавши, а все одно, что ни вечер — подавай камзол барежевый да новые сапоги! Словно медом там ему намазали, у господина Венедиктова.
— А потом что, — Нелли, не замечая, продолжала гладить льва по каменной гриве. — Он перестал туда ходить?
— Какое там перестал, боярышня, — Фавушка шумно вздохнул. — Так и хаживал до конца. Только вроде как с неохотой, против волюшки. Бывало, замешкается на пороге, я спрошу, может, не пойдете в гости-то, сударь, чай дома лучше? Пойду, говорит, а сам на лицо потемнел, вроде даже зубами скрипнул. Так и шло целую неделю — уходил мрачен, а ворочался еще мрачней. А на седьмой день говорит, ну уж я дома сегодня останусь, а принеси ты мне, слуга мой верный, перьев да бумаги из лавочки. Так и заперся с бумагой-то в комнате. Не неволь, Алёна Кирилловна, не могу тебе дальше рассказывать.
— Из пистолета он застрелился, да? — Только сейчас Нелли заметила, что голубоглазая Параша стоит рядом с нею, беззвучно плача. А вот у самой Нелли не было ни слезинки на глазах.
— Из пистолету.
— Думаю, не пустит тебя папенька в солдаты, Фавушка, разве ты виноват? Ступай себе в дом.