— Я увижу? — Параша изрядно изумилась.
— Так мать-игуменья тебя с собой берет, уж и батюшке с матушкой твоим отписала. Согласились, еще бы не согласиться, края-то какие там… — Надёжа вздохнула еще горше.
— Не горюй, может, и тебе там побывать суждено, может, даже и жить.
— Одному Богу ведомо, может, в Святую Землю попаду, а может, ни разочка из этих стен не выйду. А с тобой прощаться завтра будем, до Рождества прогостите в скиту, а там небось домой сразу отправишься.
Параше сделалось уже ясным, что княгиня решилась, сама того не ведая, повторить старый фокус Нелли. Также ясным было и то, что красотами Синь-озера, о коих так опечалилась Надёжа, Параше едва ли суждено в скором времени полюбоваться.
А девочка-сирота вправду опечалилась — тем ли, что не едет вместе с княгинею, разлукою ли с Парашей.
Параша огляделась по сторонам: нехорошо, конечно, раздариваться Неллиными вещами, но Нелли бы ее одобрила. Вот то, что нужно. Параша вынула из бюварчика грифель длиною в ладонь, преловко загнанный в позолоченное грушевое дерево.
— Ты вить рисуешь, — Параша, смутясь, протянула маленькой послушнице грифель. — Смотри, как этим ладно рисовать, пальцы не пачкает. А когда грифель изотрется, надо просто дерево ножичком обточить, вроде как колышек острят.
— Да ты чего, такое добро раздаривать! — Надёжа начала испуганно отмахиваться обеими руками от грифеля, словно он был сердитой осою.
— Сама же сказала. Я обратно сразу в Сабурово вернусь, — настаивала Параша. — Возьми на память, будешь обо мне вспоминать.
Огорченное лицо Надёжи разом сделалось спокойным и совсем взрослым.
— Прости, касатка, вспоминать я о тебе не стану.
— Разве я тебя обижала? — оторопела Параша.
— Господь с тобой, нет. Только незачем монастырским подарки на память дарить. С глаз долой, из сердца вон, касатка. Хоть и очень я тебя полюбила, а забуду, чуть за ворота выедешь. Кто завтра здесь будет жить, того и любить стану.
— Да что ж за грех такой, помнить о добрых людях?! — опять, в который раз, Параша не понимала, а потому сердилась.
— Ты мирская, не гневайся, обиды тебе нет. Просто из мира этого не понять. Мы здесь живем да Бога любим, говорила ж я тебе с самого начала, людские приязни тут мешают. Умираем мы для людей.
— Разве Бог людей любить не велел? — Параше хотелось спорить.
— Велел, голубка. Хороших, плохих, родных и чужих, одинаково. Кого видишь, с тем по любви поступать, а помнить только о Боге. Единственная память, что монахине положена, молитва. В поминаньи моем не сомневайся.
— Надёженька, разве так можно жить? — Параше сделалось как-то не по себе. Веснушчатая же, как яичко ржанки, девочка в нищенском сизом ситце и вязаных чуньках, напротив, словно сделалась выше ростом, расхаживая по маленькой келье.
— В миру — никак нельзя. Начнешь в миру всех одинаково любить, только запутаешься. Хуже того, начнешь в миру всех равно любить, сам не заметишь, что злодеям от этого лучше будет, чем неповинным. Уж ты мне поверь, бывало такое. Для того, касатка, и монастыри стоят, чтобы слабая душа настоящей любовью любить умела.
— Что за любовь — настоящая?
— Любовь без страстей. Чтоб в каждом ребенке тебе виделось дитя, в каждой женщине сестра, в каждом мужчине брат, в каждой старухе мать, в каждом старике отец. А для этого — один запрет: слово «мое». Только скажи «моя сестра» — и все другие тебе уж не сестры. А в миру только калики перехожие своего не имут.
— Я бы не смогла эдак, — тихонько произнесла Параша.
— Тебе и не надо, — улыбнулась Надёжа, — каждому свое есть место на Божьем свете. Лишь бы порядок стоял, а порядок таков: с одной стороны мирских людей солдаты защищают, от врагов чужеземных, с другой — монахи, от бесовской рати. Худо, когда порядок нарушен.
— Разве такое бывает?
— Бывает, — Надёжа старательно перекрестилась. — Есть страны, что без монастырей.
— Языческие-поганые?
— Хуже, голубка. Христианские. В стране Ангрии, хоть взять, был злой царь, что всех монахов из монастырей выгнал, а сами монастыри роздал слугам своим как дачу. Давно это было, а так и живут с той поры.
— Разве царь может быть злой? Он вить народу своему отец.
— Когда отец, а когда и подмётыш, — Надёжа вдруг вздрогнула и поднесла ладонь к губам.
— Небось у нас такого не может сделаться, народ честной не допустит.
— Не моего то ума дело, голубка, — Надёже явственно наскучило вдруг говорить. — Пойду я, пожалуй, да и тебе надобно собираться-укладываться.
— Ты меня, может, и забудешь, а я тебя запомню, — Параша вновь протянула девочке грифелек. — Возьми не на память, а чтобы поминанье записывать. Да запиши Елену Сабурову.
— Богу только имя нужно, — Надёжа, просияв, ухватила карандаш, а затем обняла Парашу и, по-монастырски, поцеловала в плечо. В следующее мгновение ее серый платок промелькнул уже под узким оконцем кельи.
Параша свесилась с подоконника вниз: обманчиво теплая осень позолотила уже кое-где купы розовых кустов, словно колокола собора отразились в зеленой листве. В дорогу, пора в дорогу. Где-то сейчас Нелли, в Петербурхе ли уже?
Глава XXIII
Наступило Воздвиженье, и Нелли с Катей, опасаясь змей, что ползут в этот день отовсюду к своим особым лазам, уводящим на зимний сон, старались объезжать лес подальше.
— Слышь, сегодня и ночевать лучше в деревне где, — окликнула подругу Катя, силясь обогнать.
— Если найдем ее до темноты, деревню-то! — Нелли засмеялась и послала Нарда вперед. Побуждаемый к соревнованию, рванулся и Рох.
— Найдем!!
Есть ли, подумала Нелли, большее щастье на свете, чем скакать вёдрым осенним днем вперегонки по открытой дороге, вольно раскинувшейся меж полей. Вот гудит утоптанная земля, столкнувшись с тяжелой, как гора, тушей, а копыта уже оторвались от нее в долгом, долгом полете… Ах, люди-кентавры, верно в самом деле вы были, коли я слышу сейчас игру каждой мышцы, что переливается под этой лощеной шерстью, коли меня перехлестывает ликующее стремление к победе, переполняющее грудь благородного животного… Шенкеля мои сильны, и не различаю я теперь, где кончается лошадиная плоть, а где начинается моя…
— Змеи-то боятся лошадиного духу! — крикнула она на скаку, оборачивая к Кате налитое румянцем лицо.
— Так то нормальные змеи, — отозвалась Катя. — А сегодняшние, сдвиженские, вообще, сказывают, о семи головах…
— Переводи на рысь, деревня! Задавим кого, не дай Бог!
Дорога побежала медленнее. Соломенных бурых крыш было мене дюжины под старыми ивами, доступные руке ветви которых явно пошли на косые плетни между избенками. Голосов не слышалось, только квохтали куры и блеяли козы.
Катя наклонилась в седле и постучала в косой ставень рукоятью кнута.
— Кого нелегкая несет? — Что-то застучало, и из черного проема окошка высунулась местная баба-Яга, как, во всяком случае, показалось Нелли. Быть может, это была всего лишь очень дряхлая и сердитая старуха с длинным костистым носом.
— Накормишь проезжих людей, старая? — Катя тряхнула кошелем.
Окно опустело, зато через некоторое время, изрядно долгое, стукнула подвешенная на кожаных петлях дверь. Старуха, обутая в огромные зимние валенки, и впрямь опиралась на клюку.
— А не лихие будете? — Яга недоверчиво глянула на всадников из-под руки.
— Тьфу, глупая, — рассердилась Катя, — не видишь, что ли, барина?
— Глаза не видят, не я, — шамкнула яга. — Нешто у меня барская еда найдется?
— Хлеба да печеных яиц, больше ничего и не надо.