Яков Кронидович слишком хорошо знал Стасского и его интеллигентские привычки длительных ночных разговоров и потому не удивился, что Стасский, придя ночью, не спрашивает его, удобно это ему, или нет.
— Я люблю эту гостиницу, — раскуривая папиросу, говорил Стасский. — И сам в ней раньше останавливался. Тихо… Покойно… И прислуга вежливая… А ведь, как ни свободен человек, и даже, чем большую свободу он проповедует, тем более любит он раба подле себя… Я к вам по делу.
— Я слушаю.
Мелькнула мысль — не случилось ли что дома — и погасла. Не Стасский бы его об этом уведомил?
Стасский достал с дивана портфель и раскрыл его. Он вынул из него лист бумаги, обернутый в синюю папку и разложил его перед Яковом Кронидовичем.
— Яков Кронидович, — начал несколько торжественно Стасский, — вы знаете мое к вам глубокое, глубочайшее даже, уважение. Вы человек науки… Вы — имя! Своим безпристрастием при анализе человеческих преступлений — вы, многоуважаемый, составили себе европейское имя и ваше положение вас обязывает… обязывает, — Стасский широкой, сухой ладонью погладил бумагу — подписать это обращение.
— Какое обращение?
— Вы посмотрите, кто уже подписал, — сказал Стасский, желтым, прокуренным, крепким ногтем отмечая длинный ряд подписей. — Головка Poccии. Ее мозг…. Лучшие силы интеллигенции… Haукa…. Таланты… Борцы за правду… Гении!.. Вот видите — вот это я подписал… Я… Стасский!.. Я… я… я!.. А тут — академики…. профессора… писатели… члены Государственного Совета… И Думы… художники — вcе, кто чувствует себя европейцем, кто порвал с Русским хамом и у кого… как это… Драгомиров, что ли, сказал…. прошла отрыжка крепостного права… Вот и вы тут должны быть… С нами… Подписывайте.
— Но должен же я, по крайней меpе, прочитать то, что подписываю?
— Э! подписывайте, не читая — Вы мне… мне… и им… не верите, что ли?
— Я верю… Но, Владимир Васильевич, мы часто с вами не сходились в убеждениях и то, что по-вашему было белым, мне казалось черным и наоборот.
— Но авторитет всех этих имен — Стасский подчеркнул слово: «имен» вам ничего не говорит?
— Помилуйте! Он меня подавляет… Но все-таки я считаю своим долгом, прежде чем подписать — прочесть.
— Ладно. Читайте, если вы уже и нам… и мне не верите, — сердито сказал Стасский.
Яков Кронидович стал читать.
"К русскому обществу. По поводу кровавого навета на евреев" — прочел он заголовок.
Перед ним предстал труп мальчика на мраморном столе анатомического театра. Быстро, быстро, молнией, мелькнули рассказы о Ванюше детей Чапуры подле той страшной пещеры, и в его ушах точно снова гудел мрачный бас ксендза Адамайтиса — и эта фраза, что мальчик был убит, как жертвенный скот — "во эхаде"… Русская кровь — вода.
Он читал:
— "Во имя справедливости, во имя разума и человеколюбия мы подымаем голос против новой вспышки фанатизма и темной неправды"… Яков Кронидович ничего не понимал. Он опустил глаза на подписи и думал: "им какое дело?.. Что знают они о Ванюше Лыщинском, о его страданиях и смерти, о горе его близких? Писатели!.. Да, писатели и талантливые и модные… Художники… Что же и они как Одоль-Одолинский, Вырголин и все эти добровольные сыщики, следователи и судьи, наравне с разными подсевайлами и шмарами вмешиваются в это чужое дело? Почему именно в это дело вмешались они и оставляют без своего просвещенного внимания тысячи других, не менее страшных дел? Только потому, что тут замешаны евреи? Он читал дальше: "Изстари идет вековечная борьба человечности, зовущей к свободе, равноправию и братству людей, с проповедью рабства, вражды и разделения"… — "А вот оно что. Это политика! Этот процесс становится орудием политической игры. Кровь Ванюши Лыщинского идет для борьбы с "ненавистным правительством", направлена против «царизма». Кто проповедует рабство, вражду и разделение — правительство, учащее детей петь "братья, все в одно моленье души Русские сольем" — или те, кто говорит: "кто не с нами, тот против нас"? "В борьбе обретешь ты право свое"? Значит, все эти люди… и Стасский, обласканный царем, первый ум России, богатейший помещик — тоже с ними?..
"И в наше время", — читал он дальше, — "как это бывало всегда, те самые люди, которые стоят за безправие собственного народа, всего настойчивее будят в нем дух вероисповедной вражды и племенной ненависти. Не уважая ни народного мнения, ни народных прав, готовые подавить их самыми суровыми мерами, они льстят народным предрассудкам, раздувают cyевеpие и упорно зовут к насилиям над иноплеменными соотечественниками. По поводу еще не расследованного убийства в Энске мальчика Лыщинского в народ опять кинута лживая сказка об употреблении евреями христианской крови. Это давно известный прием старого изуверства"..
— Но ведь это неправда, Владимир Васильевич — отрываясь от бумаги, сказал Яков Кронидович.
— Как неправда?
— Как могли все эти господа подписать такую лживую бумагу? Они были в Энске? Я всех их, если не лично, то по имени знаю… Это все: Петербуржцы и Москвичи… Что, они видали тело замученного мальчика, как видал его я?
— Им совсем не нужно было его видеть.
— Видели они страшное горе матери, тетки и бабушки?.. Горе, доводящее до могилы?.. Видели они мышиную беготню евреев по поводу этого убийства? Сбивание со следа сыщиков, подкупы, застращивание?
— Вы это видели? — с глубоко нескрываемой иронией сказал Стасский.
— Да, видел… Еще сегодня беседовал я со свидетелями этого невероятного убийства.
— Это не важно… Читайте до конца.
— Извольте… "В первые века после Рождества Христова языческие жрецы обвиняли христиан в том, будто они причащаются кровью и телом нарочно убиваемого языческого младенца. Так обясняли они таинство Евхаристии. Вот когда родилась эта темная и злая легенда!.. Первая кровь, которая пролилась из-за нее, по пристрастным приговорам и под ударами темной языческой толпы, — была кровь христиан.
И первые же опровергали ее отцы и учители христианской церкви. "Стыдитесь, — писал св. мученик Иустин в обращении своем к римскому сенату, — стыдитесь приписывать такие преступления людям, которые к ним непричастны. Перестаньте!.. Образумьтесь!.." — "Где же у вас доказательства? — спрашивал с негодованием другой учитель церкви, Тертулиан. — Одна молва… Но свойства молвы известны всем… Она почти всегда ложна… Она и жива только ложью. Кто же верит молве?"… — простите Владимир Васильевич, но вся эта древняя история приплетена сюда ни к селу, ни к городу. Просто не знали, что сказать и сказали что-то, очень умное, но совершенно не к месту. Перед нами не молва, но убитый прекрасный, кому-то нужный и кем-то любимый мальчик. Убитый ужасным, мучительным, способом и спрятанный в пещере…. Это — факт.
— Читайте!
— "Теперь лживость молвы, обвинявшей первых христиан, ясна, как день. Но изобретенная ненавистью, подхваченная темным невежеством, нелепая выдумка не умерла. Она стала орудием вражды и раздора даже в среде самих христиан. Доходило до того, что в некоторых местах католическое большинство кидало такое же обвинение в лютеран, большинство лютеранское клеймило им католиков"… — Неосновательно, Владимир Васильевич, безнадежно, бездарно… Просто… простите меня, хотя и умные люди писали,… но… глупо.
— До конца, — пальцем указал на бумагу Стасский.
— "Но всего более страдало от этой выдумки еврейское племя, рассеянное среди других народов. Вызванные ею погромы проложили кровавый след в темной истории средних веков. Во все времена случались порой убийства, перед целями которых власти останавливались в недоумении. В местах с еврейским населением все такие преступления тотчас же объяснялись обрядовым употреблением крови. Пробуждалось темное суевеpие, влияло на показание свидетелей, лишало людей спокойствия и безпристрастия, вызывало судебные ошибки и погромы… Часто истина все-таки раскрывалась, хотя и слишком поздно"… — Кто, Владимир Васильевич, сейчас влияет на показания свидетелей? Люди, купленные евреями. Тут известный вам Вырголин даже кассу устроил и платит сыщикам и тайной полиции. Да, кому-то нужно замутить это дело. Кому-то нужно отвлечь от евреев подозрение в кровавом преступлении. Все как раз наоборот тому, что написано. Да иначе и быть не могло, ибо писано не на месте, писано, основываясь на предубеждении, а не на знании.