— Что же, Александр Николаевич — сказал Полуянов, трогая под локоть Саблина — вы не возразите Владимиру Васильевичу? Ведь он, поди, ересь проповедует!..
— Что делать, ваше превосходительство, — тихо сказал Саблин, — но я принужден во многом с Владимиром Васильевичем согласиться… Вывеска говорит о товаре…
Он скрестил на груди руки, опустил прекрасную, породистую голову, и так простоял все время скачек, безучастный ко всему и грустный.
XXXVII
Императрица в большой, белой шляпе, не шедшей к ее лицу, в длинном белом строгом платье стояла у перил балкона беседки и видимо волновалась. Ей предстояло сейчас раздавать призы наездникам за выездку лошадей. Призы — серебряные часы с золотыми орлами и тяжелыми серебряными цепочками, в кожаных футлярах — лежали на большом подносе перед ней. Великий князь и генерал-инспектор кавалерии, генерал Остроградский стояли подле, чтобы помогать ей. Государь стал за нею.
Трубачи перестали играть. Крики и говор в ложах и трибунах смолкали. Зрители, приподнимаясь на носки, вытягиваясь, старались лучше разглядеть, что происходило в Царской беседке.
Шесть полковых наездников-призовиков, на молодых ими выезженных, нарядных, очень кровных лошадях стояли против и несколько левее беседки. Лошади, взволнованные музыкой, криками, движением и шумом, топтались на месте, мотали головами, встряхивая гривками и грызли железо мундштуков и удила. Наездники, бравые, красивые парни — унтер-офицеры, в новеньких зеленовато-серых рубахах, первый раз надетых, хранивших еще жесткие складки, при амуниции и при винтовках, мягко сдерживали лошадей.
— Пожалуйте являться, — раздался властный голос Великого Князя.
На поле сразу стало так тихо, что слышно было, как рипели новые седла и мягко позванивали начищенные, серебряным блеском горевшие шпоры.
Молодцеватый лейб-улан со смуглым загорелым, молодым лицом, с нежными, едва пробившимися кисточками усов на верхней губе, мягко обжал лошадь ногами в тугих голенищах и послал ее вперед легкой танцующей побежкой. Он заставил ее подойти к самому краю ложи и стать боком к Императрице. Лошадь, кося до порозовевшего белка прекрасным черным глазом на ложу, поводя ушами, стала напряженно-спокойно.
Унтер-офицер отчетливо с неуловимо-милым мягким малороссийским выговором рапортовал:
— Лейб-Хвардии Уланского Вашехо Императорскахо Вылычыства полка унтер-охвицер Коцюба…. Конь Ленчик, завода Остроградскахо.
Слышно было, как в ложе Великий Князь, вполголоса спросил генерал-инспектора кавалерии:
— Вашего?
И тот негромко ответил:
— Моего, Ваше Высочество.
Императрица, вспыхнув пятнами по вискам и щекам, взяла поданные ей часы и протянула их наезднику. Унтер-офицер ловко принял часы и, нагнувшись, поцеловал руку Императрицы.
Императрица хотела спросить что-то, но замялась, смутилась и улыбнулась. Громко и спокойно спросил за нее Государь:
— Сам, молодец, вызжал лошадь?
— Так точно, ваше Императорское Вылычыство, сам объезжав коня.
— Какой губернии?
— Полтавской, ваше Императорское Вылычество.
— С дома возишься с лошадьми? Ездил дома?
— Да звисно издив… С хортами по стэпу издыв.
— А, борзятник! — сказал великий князь Главнокомандующий, — что же, повозился с нею? — и он, шутя, подтолкнул генерала Остроградского — Поди — ндравная была лошадь?
— Да трошки помучывся, ваше Императорское Высочество.
Великий Князь сделал знак унтер-офицеру, тот тронул лошадь и красивым, коротким галопом поехал с поля.
На его меcто, упруго покачиваясь в седле, выдвинулся на громадной гнедой лошади рослый, светлобровый и светлоусый кавалергард.
Валентина Петровна, стоявшая с края ложи, переживавшая дни своего детства и с волнением глядевшая на Императора и Императрицу, услышала отчетливый рапорт солдата, говорившего с польским оттенком.
— Кавалергардского Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны полка унтер-офицер Тройницкий. Кобыла Лилия, завода Сопрунова.
Золотисто-гнедая, широкая лошадь стояла покойно. Монументом сидел на ней солдат. Валентина Петровна слышала его короткие ответы на вопросы Государя.
— Калишской… Рабочий… В Офицерской Кавалерийской Школе… По своей oxoте….
Она не слышала дальше. Вопросы и ответы заглушил брюзжащий голос Стасского.
— Все-таки — прекрасен… Я понимаю царистов… Видал я президентов на скачках в Лоншане и grand Palais, их безукоризненные цилиндры и черные пальто… Видал и короля английского в широком цилиндре… ах не то… не то… Это перед нами века воспитания и царственной деликатности… А как хорош Великий Князь!.. Какие они подлинные рыцари и кавалеры Императрицы… Да… уходящие века… Прошедшие векa… Прекрасные века…
— Почему пг'ошедшие?.. Почему уходящие?.. Г" гядущие! — картавя, спросила Саблина. — Всегда, ныне и п'гисно…
— Да, если бы да так, — сказал, вздыхая Стасский. — "Прочее о Манассии и обо всем, что он сделал, и о грехах его, в чем он согрешил, написано в летописи царей иудейских". Написано в летописи царей иудейских, — чуть слышно повторил он, поглядывая на Якова Кронидовича… — И эта летопись кончилась. Всему есть, был и будет конец… Ибо делает он, сам того не ведая, — неугодное Господу.
На минуту в их ложе стало напряженное, неловкое молчаше. Точно незримое заглянуло туда время и приоткрыло будущее….
XXXVIII
В Императорском павильоне продолжалась трогательная близость Государя к офицерам и солдатам, показавшим себя прекрасными стрелками и фехтовальщиками. Государь, далекий и таинственный, становился близким, тонко понимающим солдатское дело. Там происходило то, рассказы о чем в далеких и глухих деревнях великой России творили светлую легенду о Царской милости.
Государь поднялся во второй этаж павильона. В просторном покое стояли, выстроившись в шеренгу, офицеры и солдаты, взявшие призы на летнем состязании за стрельбу. Эти призы состояли из золотого, или серебряного императорского вензеля, набиваемого на шашку или на приклад винтовки, и денег для офицеров, а для солдат из серебряных часов и значка с перекрещенными ружьями на них.
Государь обходил их ряды, брал мишени и смотрел попадания. Сам отличный стрелок, он взглядом знатока осматривал большие круглые картоны.
— Квадрат четыре! — сказал Государь, обращаясь к немолодому капитану стрелку. — Да вы, Агте, себя навсегда зарезали.
— Так точно, Ваше Императорское Величество, остается теперь из ноля и единицы не выйти.
Государь дал замечательную мишень Великому Князю и ее стали передавать из рук в руки.
Солидные, крепкие великаны фельдфебеля гвардейских полков, с туго подтянутыми поясами животами, с цепочками из ружей призовых часов, с красными разъевшимися лицами, бородачи, красавцы, и рядом с ними высокие, стройные солдаты-гвардейцы и тут же маленькие армейцы, все стояли, едва дыша, ожидая, когда к ним подойдет Император. А Государь шел, останавливался, брал в руку мишень, говорил два, три милостивых слова, передавал призовые часы и переходил к следующему. Он был стеснен временем, и он знал это. Он знал, что впереди — семь скачек и все должно быть окончено к семи с половиной часам. Но когда видел особенно счастливое лицо, непринужденную улыбку первый раз стоявшего перед ним солдата, когда строго заученные, трафаретные, уставные солдатские ответы вдруг срывались на простодушно-интимные, мужицкие, мягкая улыбка появлялась на лице Государя, стальной блеск голубым огнем сиявших серых глаз смягчался, и Государь задерживался дольше. "А ну?… а ну?" — точно говорили его смеющиеся глаза, — "вот ты какой!.. а ну! поспорь, поспорь с Государем". В Свите, тесно обступавшей Царя, было смущение. Командир полка краснел до бурой шеи и, сжимая брови, немыми движениями щек и губ грозил разболтавшемуся солдату, а тот никого и ничего не видел, кроме Государя, кроме его доброго лица, и ему так хотелось доказать свою правоту перед самим Царем, так хотелось навсегда "по гроб жизни" унести его образ в самую глушь своей затерянной в лесах губернии.