Маленький, крепкий солдат Самарского полка, настоящий «землеед», "пехота не пыли", коренастый, ловкий, на диво выправленный, стоял против Государя. Зеленоватая рубашка с белой тесьмой вдоль пазухи не шевелилась. Дыхание ушло вовнутрь. Государь, взявший его мишень, рассматривал попадания. Четыре пули можно было ладонью накрыть, все около ноля, пятая ушла вправо.
— Эк куда запустил, — отдавая мишень солдату, сказал Государь. — В седьмой номер! Весь квадрат испортил. Рука что-ли дрогнула?
— Ничего не дрогнула, Ваше Императорское Величество. — У меня не дрогнет, не бойсь… Не такая у меня рука! — бойко ответил солдат. Вся крепкая его фигура с сильными руками как бы подтверждала его слова.
— Однако, пуля-то почему-нибудь ушла у тебя в седьмой номер? За спуск что-ли дернул?
— Это я-то дерну?.. Да побойся ты Бога… Я за белками с измальства хожу… И я дерну!
С командиром полка был готов сделаться удар. На лице Государя сияла его необычайная, несказанно добрая улыбка.
— А вот и дернул!.. — подсмеиваясь над солдатом, сказал Государь.
— Нет, не дернул я… А так толконуло что под руку… Нечистая сила толкнула. Он — враг-от, силен!.. Без молитвы пустил.
— Вот это и есть дернул… Ты какой же губернии?
Сразу становясь серьезным, солдат быстро выпалил:
— Олонецкой, Ваше Императорское Величество!
— Ну, спасибо… Все-таки отличный квадрат — и Государь передал охотнику на белок коричневый футлярчик с часами.
На кругу звонил колокол. Офицеры, скакавшие на первой, двухверстной гладкой скачке, выезжали на круг и проминали, проскакивая мимо беседки лошадей. Государь ускорил раздачу призов за стрельбу и фехтование.
XXXIX
Скачек было несколько. Но, так как на них не было игры и тотализатора, они проходили очень скоро одна за другой. Весь интерес сосредоточивался на последней скачке, большом четырехверстном стипль-чезе. Скачками казаков Лейб-Гвардии Казачьего, Лейб-Гвардии Атаманского и Лейб-Гвардии Сводного Казачьего полков и Собственного Его Величества Конвоя интересовались только офицеры этих частей, знавшие каждого казака. Казаки скакали кучно. Дистанция — одна верста — была мала и шли от места до места в посыле, в плети.
Перед большой скачкой на трибунах, шумевших говорливой толпой, занятой самою собою, разглядыванием дамских туалетов, да очередными городскими и лагерными сплетнями, стало тише. Как-то значительнее показались стоявшие в разных концах поля лазаретные линейки с холщевыми занавесками с красным крестом и врачи и фельдшера с белыми повязками на рукавах.
— Вы на кого бы поставили? — сказал генерал Полуянов, обращаясь к Саблиной, углубившейся в афишу.
— Я не знаю… — обернула к нему оживленное, счастливое лицо Вера Константиновна. — Очень хо'гош Капог'аль под Смоленским уланом…. Я де'гжу за него….
— А вы, Валентина Петровна?
— Я за Петрика!
И Валентина Петровна вопросительно посмотрела на Портоса.
— Никогда он не возьмет первого приза, — решительно сказал Портос. — Никогда и нигде он первым не будет!.. Везде вторым… или третьим… И на скачке тоже.
— Почему вы так думаете? — сказал Яков Кронидович. Ему почему-то стало обидно за Петрика.
— Чтобы быть первым, надо иметь наскок… нахальство… решимость… у Петрика этого нет. Он мягок для этого.
Стасский внимательно посмотрел на Портоса и, взяв Полуянова под локоть, шепнул ему: — "вот этот везде первый… Бонапарт! С большим наскоком!"
— Я все-таки за Петрика! — сказала Валентина Петровна.
— Как угодно… Вот вам бинокль… Петрик как раз выезжает на круг… А вы, Вера Васильевна?
— Я никого же не знаю… Я за… Вон за ту… вон желтая лошадь под маленьким офицериком с симпатичными усиками.
— Извольте… За корнета Ясинского… на Мармеладе. Никогда не возьмет. На фукса хотите!
— Какое вкусное имя! — сказала Саблина.
— Вы, Татьяна Александровна?
Таня смутилась… Она, подражая матери, то шарила глазами по афише, то смотрела на выезжавших на круг офицеров.
— Я… тоже… за Ранцева… как Валентина Петровна… — робко сказала она, мило красная.
— Идет… Кто угадал — коробка конфет за счет тех, кто не угадал.
— Позвольте, — сказал Барков. — Почему же одни дамы. И мы хотим…. На ящик сигар.
— Пожалуй поздно, Ваше Превосходительство, сейчас пускают.
— И не все ли равно, — сказала Bеpa Васильевна, — ведь за проигравших платят мужья.
— В таком случае я предлагаю двойной тотализатор, — сказал Портос.
— Это что такое? — спросила Bеpa Васильевна.
— Это значит, что коробку конфет получают безразлично — пришла лошадь первой, или второй.
— Отлично… Хо-г'ошо пг'идумано, — сказала Саблина.
— Куда же они поскачут? — спросила Bеpa Васильевна.
— Прямо на эту постройку, что перед нами, — сказал Портос.
— И ее будут прыгать?!.. И канаву?
— С нее через канаву.
— Ужас!
— Безумие, — подтвердил Портос. — Почему я и не скачу. Предоставляю другим ломать шеи.
Валентина Петровна в большой бинокль Портоса разглядывала Петрика. При полной амуниции, с нахлобученной на уши смятой фуражкой, с опущенным подбородным ремнем, с тяжелой шашкой — он казался худее и меньше. Его Одалиска с поджарым животом, точно не касавшаяся земли тонкими ногами, странно напоминала Валентине Петровне ее Диди. Петрик ехал, глубоко засунув ноги в стремена и свободно сидя в большом строевом седле со вьюком. Он отдавал честь Государю и смотрел в сторону от ложи, где была Валентина Петровна. Выехав на «дорожку», он повернул лошадь налево, и едва заметным движением поводьев бросил Одалиску, — и она легко и неслышно поскакала по низкой потоптанной траве. Она шла, как лесная коза, и ее упругий галоп еще больше напомнил Валентине Петровне ее левретку. И почему-то воспоминание о любимой собаке сжало ее сердце и наполнило его нежной любовью к милому Петрику.
"Господи!" — мысленно помолилась она, — "Пошли ему удачу!"…
Двенадцать офицеров, в порядке номеров вытянутых ими жребиев, выстраивались поперек веревки в трехстах шагах от батареи.
Черноусый молодцеватый генерал, на рослом вороном хентере, их равнял. Разволновавшиеся лошади вырывались вперед. Серая гусарская Кадриль задирала голову кверху и выскакивала, визжа. Сердито ржал могучий рыжий Флорестан под конно-артиллеристом. Давившие его с боков кобылы волновали его.
Два раза срывали старт.
— Господа… Попрошу назад, — говорил генерал с поднятым синим флагом в руке, ездивший подле них внутри круга. — Корнет Пржеславский, не выскакивайте….
В трибунах повставали на скамьи. Дамы стояли, опираясь на плечи офицеров. Все головы были обращены к месту старта. Волнение скачущих незримо передавалось в публику.
— Обратите внимание, — говорил Стасский Якову Кронидовичу. — Достойно изучения. Психологический момент… Массовая психология…. А… наблюдайте!..
И в полной тишине тысячной толпы кто-то облегченно выдохнул: "пошли!"…
XL
Горячий ветер дохнул в лицо Петрику. Словно в тумане и, как бы во сне, он увидал мелькaние резко опущенного синего флага. Петрику показалось, что от напора ветра фуражка слетит, и он нагнул голову и зажмурил глаза. Фуражка крепко держалась подбородным ремнем. Это продолжалось одно мгновение. Он сейчас же открыл глаза. Их застилала слеза, но и она высохла. Поле быстро бежало ему навстречу и с ним надвигался на него громадный желто-зеленый полуторасаженный вал батареи. Петрик несся на него полным махом Одалиски, увлеченной горячими соседями. Он подумал: — «largo». Или, может быть, это слово ему сказал вдруг очутившийся рядом с ним есаул Попов? Он видел его красные казачьи лампасы и как он, скрипя зубами и скосив глаза, сдерживал своего громадного гнедого жеребца. Петрик набрал повода и легко сдержал прекрасно выезженную Одалиску. Она пошла мерным, широким галопом и компания, лошадей пять, стала быстро уходить вперед. Теперь перед Петриком и есаулом реяли рыжие, черные и белые хвосты, мелькали, точно серебряные, подковы задних ног и видны были всадники, нагнувшиеся к шеям лошадей. Справа их обошел маленький, крепко сбитый Смоленец на караковом жеребце. Он обошел на пол-корпуса и пошел тем же махом, каким шли Петрик и казак.