Сергий Страгородский считал, что религиозные умозрения – это различные мостики, по которым человеческий разум доходит до истины, а значит, границ богословствующей мысли не должно быть.
На первом собрании выступил с докладом «Русская Церковь перед великой задачей» Валентин Александрович Тернавцев, который служил в Синоде, был своим и для представителей церкви, и для тех, кто не разделял его безоговорочной веры. Он отметил нарастание глубокого кризиса в стране и высказал мысль, что ее возрождение должно произойти на религиозной почве. Но наставники Церкви, по его словам, видят в христианстве один только загробный идеал, оставляя весь круг общественных отношений без воплощения истины. Единственное, что они хранят как истину для земли – это самодержавие, с которым не знают, что делать… Ими не рассматривается «предмет мучительных раздумий для интеллигенции – вопрос об устройстве труда, о его рабском отношении к капиталу, проблема собственности, противообщественное ее значение с одной стороны и совершенная неизбежность с другой стороны… Религиозное учение о государстве, о светской власти, общественное спасение во Христе – вот о чем свидетельствует наступившее время. Творческое воздействие Церкви на мир – есть реализация ее подлинной универсальной природы».
На втором заседании прозвучал доклад Дмитрия Философова о двух главных христианских заповедях: любви к Богу и к ближнему. О первой забыла интеллигенция, утверждал он, о второй – Церковь. На десятом и одиннадцатом заседаниях говорили об отношении между христианским аскетизмом и культурой. Церковь не отворачивается от культуры, – пытались доказать преподаватели Духовной академии.
За два года состоялось 22 заседания. «Первый год, – вспоминал Александр Бенуа, – были очень содержательные встречи. С течением времени они стали приобретать тот характер суесловных говорилен, на который обречены всякие человеческие общения, хотя бы основанные с самыми благими намерениями».
Дмитрий Мережковский высказал свое мнение: «Вот уже два года как длится поразительное недоразумение в этих Собраниях. Нас все время обращают в христианскую веру. Мы говорим, что верим, а нам отвечают: „Неправда, и вы настолько погибшие, что всякий безбожник нам ближе“».
Бенуа продолжал в воспоминаниях: «Мне становилось ясно, что тут, как и во всем на свете, дело складывается не без участия Князя Мира Сего… Каково же было мое изумление, когда я удостоверился в „реальном“ присутствии бесовского начала. За черной доской стояло чудовище с рогами, привезенное из Монголии или Тибета какой-либо научной экспедицией Географического общества. Оно показалось мне до жути уместным – суетное софистское тщеславие вместо поиска истины – в этом зале».
Николай Бердяев вспоминал о Собраниях, как «о небывалом еще в русской жизни явлении… после цензурной зимы вдруг свобода совести и свобода слова временно утверждается в маленьком уголке Петербурга».
Студенческие волнения
На одной из студенческих лекций Михаил Андреевич Рейснер сказал: «В России нет права, оно смешивается с моралью, которая со своей стороны имеет полицейский характер». В 1901 году он открыто поддержал политическую забастовку студентов, подвергая обструкции тех, кто продолжал посещать занятия вопреки постановлению сходки. В приказе министра просвещения Рейснер расценивался как лектор, «злоупотребляющий кафедрой для произнесения речей, которые побуждают относиться с неуважением и враждой к установленному в России законному порядку вещей». Тем не менее с 1 января этого года М. А. Рейснер был назначен экстраординарным профессором по кафедре политической экономии и статистики и награжден орденом Святой Анны 3-й степени. Два учебных года стали для Михаила Андреевича периодом его сближения со студенчеством и отчуждения от профессуры. Томский университет, желая избавиться от беспокойного профессора, отправил его с мая 1901 года по 1 сентября 1902-го в заграничную командировку.
Студенческие волнения начались в Петербургском университете в феврале 1899 года и стали распространяться по главным университетам России. В июле были введены «Временные правила», по которым бастующих студентов отдавали в солдаты. Через два года в солдаты были отданы 183 студента Киевского университета «за учинение скопом беспорядков». Возле Петербургского университета дежурили наряды полиции и конные казаки. Тем не менее на лекциях открыто передавались прокламации. 14 февраля 1901 года студент П. Карпович насмерть ранил министра народного просвещения Н. П. Боголепова.
Девятнадцатого февраля 1901 года отмечалось 40-летие отмены крепостного права. У Казанского собора собралось несколько сотен студентов. На Невском к ним присоединились тысячи людей. Демонстрацию разогнали, многих арестовали.
Двадцать пятого февраля русская общественность была извещена об отлучении графа Л. Н. Толстого от Русской православной церкви. 4 марта того же года у Казанского собора повторилась политическая демонстрация. Рядом со студентами были бастующие рабочие, служащие, интеллигенция. При разгоне демонстрации оказались избитыми Н. Анненский, И. Рубакин (библиограф, филолог), редакторы журнала «Жизнь» М. Ермолаевич и В. Поссе, писатели В. Вересаев, Е. Чириков, профессор Военно-медицинской академии П. Лесгафт. Член Государственного совета, генерал-лейтенант князь Л. Вяземский пытался остановить побоище, обратившись к офицерам, за что впоследствии его выслали из Петербурга. Лев Толстой написал ему письмо с благодарностью.
Непримиримость Толстого и к церкви, и к власти вызывала восхищение самых разных людей. При этом Лев Толстой хлопотал об освобождении Максима Горького, арестованного в Нижнем Новгороде «за усиленную агитацию», обращаясь и к товарищу министра внутренних дел П. Д. Святополк-Мирскому, и к принцу П. Ольденбургскому. В Лондоне Чертков печатал в «Листах Свободного Слова» толстовский «Ответ Синоду»: «Я действительно отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды… я отвергаю непонятную Троицу и басню о падении первого человека… я отвергаю все таинства…» Были там и такие слова: «Рост насилия, который ширится как снежный ком, никогда не выведет страну из того ужасного состояния, в котором она находится сотни лет».
М. Добужинский и А. Бенуа учились в то время в Петербургском университете. Бенуа писал: «В нашем отрицательном отношении к революционности действовало очень сильно отвращение в нас от всего стадного, модного… Мы все были плохими патриотами. Нам была дорога идея объединенного человечества. Я остался ненавистником всего, что носит характер ограниченного предпочтения своего перед чужим… Ни в ком из нас не жила склонность к революционности, не было соблазна вмешиваться в общественную и политическую жизнь. Между тем этому соблазну поддавалось в те дни великое множество русской молодежи».