И каждый раз случалось одно и то же.
Мужики, отловленные бдительным вниманием подружек, ну ни в малейшей степени не подходили под описание, сделанное на первом выступлении Ларочки в вагончике на берегу. Это были лысые толстяки, носатые, с бородкой, а то и вообще одноногие дядьки на протезе.
Ларочка сначала волновалась, потом начала злиться, а уж когда со своей «информацией» к ней подкралась Катька Куркова, приехавшая в город через неделю после события в кочегарке, Ларочка надавала ей по физиономии. После этого решили, что она «истеричка».
Взрослые, до которых эта история тоже не могла не дойти, понимающе кивали головами: «А что вы хотите, девочка пережила такой кошмар». И пытались осторожно поговорить с родителями и бабушкой Ларочки.
Те искренне не понимали, о чем идет речь, даже шарахались от всяких попыток разговора по душам – у них были свои основания не впускать никого во внутреннюю жизнь своей семьи – и приходили в ужас от одной мысли, что посторонние начали догадываться об их тайне.
«Какие они странные, эти Коневы».
«Да, уж».
«Я всего лишь сказала Нине, покажите хотя бы ее врачу. А она вылупилась на меня и говорит – кого? Как кого, говорю, неужели непонятно!»
«Да что с ней может случиться?!»
«А если забеременеет, что будете делать?»
«Да кто в таком возрасте беременеет?!»
«А я только прочитала в „Науке и жизни“, что в Бразилии девочка, которая в восемь уже родила».
Нина Семеновна, подвергшаяся этой деликатной попытке поговорить, заорала страшным голосом и, отпихнув слишком добрососедски настроенную подполковницу, убежала из магазина, роняя из хозяйственных сумок батоны и яйца.
Конечно, по гарнизону и городу поползли все более чернеющие слухи.
Чем бы это кончилось – сказать трудно, но дело в том, что Коневы вдруг уехали из гарнизона.
Капитан, несмотря на всю свою мягкотелость и неспособность к отстаиванию своих интересов, добился перевода. Да еще и в область, да еще и на майорскую должность.
В гарнизоне к этому переводу отнеслись с пониманием, и даже поползли слухи, что таинственный владелец того самого ремня не простой человек.
Накануне отъезда был устроен по настоянию Виктории Владимировны (кстати, остававшейся для отдельного проживания в одной из комнат гарнизонного дома Коневых и при своей стильной работе в салоне красоты) некий вечер прощания. Помимо членов капитанского семейства, в числе приглашенных были еще и старший лейтенант Стебельков с супругой и трехлетним сыном – им доставалась большая часть жилплощади убывающих Коневых, – а также Лион Иванович, соученик Виктории Владимировны по Ленинградскому институту культуры. Автор скетчей и комических сюжетов в основном для коллективов художественной самодеятельности, но иногда прорывавшийся и на профессиональную эстраду, перебравшийся к тому моменту в Москву. В общем, человек из мира большого искусства. Маленький, ловкий как хорошо одетая обезьянка, в бежевой тройке с бабочкой, в очках без оправы и с часами на цепочке. Вся эта сложная экипировка производила должное впечатление, почти все приглашенные немножко робели, несмотря на всю доступность и деликатность и легкую смешливость гостя.
Виктория Владимировна подавала его как центральное блюдо своего пира, как какая-нибудь сиамская императрица потчует гостей редким жареным скорпионом.
Конечно, Лион Иванович прибыл к гарнизонному столу не специально, это было бы слишком. Просто в окрестностях городка, вмещающего танковый полк, находился старинный монастырь, где происходили съемки слезливо-исторического кинополотна под условным названием «Полонез Огинского», а однокорытник Виктории Владимировны состоял в сценарной группе и имел шанс даже оказаться в титрах по итогам работы.
Конечно, демонстрируя уровень своих творческих друзей, Виктория Владимировна очень поднимала свой статус. Она собиралась появиться с Лиошей и в своем салоне и организовала через майора Глуховца, начальника гарнизонного клуба, вечер-встречу с «известным деятелем кино», но для начала и с самой большой педалью подала скетчиста у себя за столом в домике над Чарой.
Стебельковы были в отпаде, кажется, так тогда говорили. Незаметно для них самих этим застольем устанавливался на годы вперед стиль их отношений с работницей салона красоты. Конечно, это будет что-то вроде добровольного радостного рабства: их мальчишка, когда подрастет, будет бегать в магазин, старший лейтенант – чинить бытовую технику, а мадам Стебелькова – гладить и, возможно, даже стирать для подруги Лиона Ивановича.
Коневы держались много суше. Скетчист это чувствовал, но это его не расстраивало. Он был дружелюбен, любезен и в силу этого выгодно смотрелся на фоне буки капитана.
Когда он шутил, Стебельков хохотал громче всех, показывая широту своей натуры. Ларочку посадили за стол как почти уже большую девочку, чем дали волю ее наблюдательности. Она презрительно косилась на веселого офицера, он ей казался предателем. Почему он не так же суров, как папа?
Она в течение этого вечера укрепилась в своем отношении к отцу и узнала одну поразительную для нее вещь. Сначала про отца. Его она жалела, и уже давно, о чем шла речь выше. Но не только лишь жалела. Вынося его образ из стен дома, где он играл роль предмета мебели, да еще и не главного, она считала своим долгом им гордиться и всегда до последнего отстаивала его точку зрения на явления окружающего мира.
Был такой случай в ее школьной жизни. Учительница как-то задала классу загадку: «Что это такое, что и в воде не тонет, и в огне не горит?» Ларочка сразу выбросила вверх свою решительную руку, ибо досконально знала ответ. Ведь папа ей сказал как-то, что это русский солдат, «он и в огне не горит, и в воде не тонет».
Зная избыточную активность ученицы Коневой, учительница не стала ее спрашивать, а спросила кого-то другого. И другая девочка сказала: «Лед!» Была похвалена за правильный ответ, что вызвало совершеннейшую ярость Ларочки, она продолжала тянуть руку, она требовала, чтобы выслушали и ее ответ. Ответ, который казался ей возвышенным и прекрасным, в отличие от банального ответа той другой девочки.
Наконец учительница, недовольно кривясь, дала ей слово.
– Русский солдат!
– Что русский солдат? – устало переспросила учительница.
– Русский солдат и в огне не горит, и в воде не тонет!
Учительница встретилась с Ларочкой взглядом и поняла, что спорить не надо:
– Да, можно сказать и так, что лед и русский солдат немного похожи.
Гордая своей победой, Ларочка в тот же вечер рассказала отцу об этом эпизоде.
– Я ведь правду сказала, папа?!
Капитан, в тот момент оторванный злой женской волей от любимого хоккея ради прополки картошки, обнял дочку и, шмыгнув носом, сказал:
– Солдат, да дочка, а вот офицер…
И ей стало его так жалко, и эта жалость таким удивительным образом перемешивалась с гордостью за него, за ту правду, что он позволял ей испытывать перед той тусклой учительницей там, среди тупо хохочущего или вяло зевающего класса.
– Папочка, а я ведь дочь офицера?
Капитан только сильнее ее обнял.
А в тот прощальный вечер произошло что-то скверное. Папа напился, хотя, в общем-то, не был гулякой и алкашом, как большинство подкаблучников.
Говорили о кино. Не вообще о кино, а о том фильме, при котором подвизался Лион Иванович. Бабушка и Стебельковы следили за тем, чтобы разговор никуда не сворачивал с этой «творческой» дорожки. Наконец капитану Коневу это надоело, и он заявил, что «такие фильмы» он терпеть не может.
– Какие? – вежливо и весело поинтересовался гость.
Капитан сказал, что любит фильмы настоящие. Гость попросил привести пример фильма, которые нравятся хозяину дома. Тот на секунду задумался.