Но где-то именно в этой средней части главная героиня спрашивает Фишера: «Ты веришь в добро и зло?» Не об этом ли большинство твоих фильмов — о борьбе между добром и злом?
«Веришь ли ты в добро и зло?» Черт, лучше бы я попросил ее промолчать. Но конечно же, именно в этом суть многих моих фильмов и в этом же суть и смысл моей жизни. Я был воспитан с мыслью не верить ни в добро, ни в зло. А в то, что все имеет свое объяснение. Не существует абсолютных крайностей вроде добра и зла, есть ошибки и недоразумения. Религия не сыграла роли в моем воспитании, а ведь добро и зло — любимые понятия религии.
Фишер — это тип гуманиста, которых я часто делал центральными фигурами своих фильмов. И вся их жизнь катится в тартарары! Он исходит из того, что добра и зла не существует, — однако они присутствуют в фильме, в высшей степени. Но кто их представляет — люди или природа, этого я не могу сказать.
Вопрос о добре и зле — из разряда базовых, тем более о нем лучше не распространяться.
На этот вопрос Фишер отвечает так: «Я верю в радость».
Да-да, именно так. Снимая эту сцену, мы в шутку спрашивали: «Кто такая эта Джой[10]?» Ну да, он говорит, что верит в радость, но произносит это с чудовищно серьезным выражением лица. В фильме-то нет и намека на радость.
Как ты готовился к съемкам «Преступного элемента»? Форма, стиль — ты что-нибудь планировал заранее?
Еще бы! У нас была раскадровка, которой мы следовали до мельчайших деталей, весь фильм смонтирован по предварительному плану. Почти никаких изменений не вносилось. Мы работали по принципу «eye-scanning». Это когда оцениваешь, на какой части кадра в той или иной сцене фиксируется зрительский взгляд, и в следующей сцене направляешь его туда же — чтобы не блуждал при просмотре, а сразу устремлялся в нужную точку.
В конце Фишер говорит: «А теперь вы можете меня разбудить». Ты рассматриваешь весь фильм как сон?
Нет, скорее это проекция гипнотической грезы. Все начинается в Каире, где Фишера гипнотизирует толстый врач с обезьянкой на плече. Наверное, это была идея Тома Эллинга. Он очень любит смотреть мультфильмы и решил: раз мы в Египте, то у врача на плече должна сидеть обезьянка. Она была довольно надоедливая, все время подпрыгивала и при первой возможности пыталась нас укусить.
Но как ты относишься к идее фильма как сновидения?
Существует немало популярных теорий, которые считают, что кино приближено к снам. Я же воспринимаю кино и сны как два совершенно разных средства передачи информации, если можно их так назвать. Кино так же далеко от снов, как и от реальности. Представляет ли собой кино нечто среднее — это вопрос. Существуют фильмы, в которых угадывается ощущение сна. «Ночь охотника» Чарльза Лоутона, например. Но сказать, что кино сродни снам, — упрощение, заходящее слишком далеко.
В итоге «Преступный элемент» попал на фестиваль в Канны, где получил приз «за лучшую технику». Ты остался недоволен таким результатом.
И да, и нет, даже не знаю. Жюри, которое оценивало фильм, состояло из очень милых и добрых людей. Кстати, такой же приз я получил за «Европу». Однако я считаю, что «Преступный элемент» — это больше, чем просто техника. Так что не могу сказать, порадовала меня эта награда или нет. Кстати, одним из членов жюри был Дирк Богард, и он счел мой фильм полным фуфлом. По его мнению, то, как мы снимаем, — отвратительно. Что особенно интересно в свете того факта, что он снимался у Фассбиндера в экранизации Набокова [«Отчаяние»]. Позднее я предложил ему сыграть в «Европе», но он, по понятным причинам, не заинтересовался этим предложением.
Однако показ фильма в Каннах, его продвижение, награда — все это означало для тебя определенное признание, которое имело значение для твоей последующей работы.
Само собой! Ведь потом фильм закупили многие страны, это для меня кое-что значило. О том, чтобы «Преступный элемент» был так хорошо принят, позаботился Жиль Жакоб[11]. С тех пор мы подружились.