Мистер Эдвард Джонсон, первый вице-президент вполне приличного небольшого банка на Ривер Оукс, старался придумать какой-либо способ, чтобы избавиться от слишком частого поглядывания на свои часы. Банковскому служащему не пристало смотреть на часы через каждые тридцать секунд, в особенности, когда он стоит в фойе вполне отличного французского ресторана в Хьюстоне; но только это он и делал уже почти сорок минут. Вскоре он стал глядеть на часы через пятнадцать, а потом и через десять секунд. Люди, входившие в ресторан, могли заметить судорожное подергивание его запястья, а, заметив, могли подумать, что это признак мышечного расстройства. А это было совсем некстати. Только банкиру и не хватало судорожных движений. Он уговаривал себя сдерживаться, но сдержаться не мог.
Мистер Джонсон разговаривал с Авророй утром, и в ее голосе прозвучало нечто, похожее на нежность. По временам интонации ее голоса могли вселить в него надежды, но с тех пор прошло часа три, а Аврора всегда чувствовала за собой право менять планы как игрок в крикет, хотя во всех остальных отношениях она ничуть не напоминала крикетиста. Но Эдвард Джонсон не мог не допускать, что ее чувства внезапно переменились. Вполне возможно, что сегодня утром она решила выйти замуж за какого-нибудь его соперника. Она могла скрыться со старым генералом, или с богатым яхтсменом, или с одним из этих бизнесменов-нефтяников, или даже с тем старым певцом, с весьма подмоченной репутацией, который крутился возле нее. Вполне возможно, что какие-то его соперники отпали, но так же вероятно, что добавились новые, пришедшие на смену прежним.
Нелегко ждать с такими мыслями в фойе приличного ресторана под надоедливым взглядом метрдотеля, который сорок минут держит для него столик. Единственный способ сдержать запястье от судорожных движений – это зажать его между ногами, но это показалось Эдварду Джонсону еще менее пристойным. Положение его было не из счастливых, и настал момент, когда оно сделалось нестерпимым. Он выждал, пока метр отвлекся разговором с официантом, и выскользнул на улицу, надеясь, вопреки здравому смыслу, встретиться там с Авророй. Первым, что бросилось ему в глаза, был привычный черный «кадиллак», припаркованный на удалении от бордюра на автобусной стоянке. Сердце мистера Джонсона зашлось от радости, для него такая согласованность была просто великолепной. Аврора любила незначительные знаки внимания, например, чтобы перед ней открыли дверцу машины.
Забыв обо всем, Эдвард Джонсон бросился помогать ей выйти. Пробежав по улице, он дернул дверцу машины и опустил взгляд на объект своих тщетных надежд и сильнейших желаний – и лишь с опозданием заметил, что она надевает чулки. Один уже был надет, а другой только наполовину.
– Аврора, ты чудесно выглядишь, – выпалил он за секунду до того, как понял, что смотрит на ее полуобнаженное колено, во всяком случае, обнаженное больше, чем ему раньше дозволялось видеть. Душевный подъем, который охватил его от осознания возможности обрадовать Аврору, внезапно полностью исчез.
Как назло над ними навис большой автобус, яростно сигналя. «Кадиллак», конечно, был припаркован на его стоянке. Когда водитель автобуса понял, что «кадиллак» ему не вытеснить, он остановился рядом, в неполных восемнадцати дюймах от них. Эдвард Джонсон минуту думал, что его вот-вот раздавят и отчаянно старался прижаться поплотнее к «кадиллаку», чтобы не упасть на колени своей пассии. Передняя дверь автобуса с шипением отворилась, и две плотные негритянки протиснулись между двумя транспортными средствами, чтобы сесть в автобус. Шофер автобуса, долговязый белый парень, взглянул на Джонсона сверху с тупым раздражением.
– Это ж надо, чертовские нужны нервы, – сказал он. – Почему бы вам не снять комнату в мотеле? – Дверь с шипением закрылась, и автобус взревел, наполнив воздух коричневым выхлопным газом.
Аврора не пошевельнулась, только опустила юбку, да слегка сжала губы. Она не взглянула на Эдварда Джонсона, не посмотрела на шофера автобуса и даже не нахмурилась. Устремив вдаль несколько отрешенный взгляд, она позволила сгуститься молчанию. Она была знатоком оттенков короткого молчания. Молчание из ее репертуара было равнозначно китайской пытке каплями воды, которые, падая одна за другой, действовали на самые чувствительные нервы бедолаги, которому случилось под ними оказаться.
В данном случае мужчина, подвергавшийся пытке, не был из породы стоиков, и Авроре это было известно. Хватило и пяти секунд, чтобы он сдался.
– Что он сказал? – глупо спросил он.
Аврора улыбнулась. Она понимала, что жизнь – это то, что надо использовать по максимуму, но иногда было трудно решить, как за это взяться.
– Замечание молодого человека было сформулировано вполне определенно, – сказала она. – Мне бы не хотелось его повторять. Насколько я понимаю, у меня было назначено свидание с одним джентльменом внутри соседнего ресторана. Насколько я помню, я ни разу не назначала свидание на бордюре. В противном случае, поскольку я обычно опаздываю, ожидающий меня джентльмен мог бы почувствовать головокружение от голода и упасть под автобус. Если бы мне пришлось выбирать, я бы предпочла, чтобы мой спутник использовал время ожидания для того, чтобы занять удобный столик.
– О, конечно, конечно, – согласился Эдвард Джонсон. – Не торопись. Я пока вернусь и все узнаю.
Через десять минут Аврора вошла в ресторан и улыбнулась ему так, словно они не виделись несколько недель.
– А, Эдвард, это ты, как всегда, – воскликнула она. Из-за нервозности его поцелуй пришелся куда-то между щекой и ухом, но она этого вроде не заметила. Аврора была в чулках, но поток воздуха от проехавшего мимо автобуса растрепал ее шикарные волосы, и она остановилась на секунду, чтобы привести их в порядок.
Аврора никогда не придавала значения репутации того или иного ресторана, во всяком случае, когда она была в Америке. Ей казалось вполне очевидным, что ни один уважающий себя французский ресторан не позволит себе оказаться в Хьюстоне. Она стремительно вошла в зал. Эдвард Джонсон тащился сзади. Заметив их, метрдотель бросился им навстречу, Аврора всегда лишала его присутствия духа, и сегодня – тоже. Он заметил, что она поправляет несколько сбившихся локонов, и ему не пришло в голову, что, по ее мнению, прическа уже в полном порядке. Сам он любил зеркала и сразу же предложил ей воспользоваться одним из них.
– Бонжур, мадам, – поприветствовал их метрдотель. – Мадам желает пройти в дамскую комнату?
– Нет, благодарю вас, и подобные предложения весьма далеки от ваших обязанностей, – ответила Аврора, проходя мимо него. – Надеюсь, Эдвард, что у нас будет удобное место. Ты знаешь, как я обожаю наблюдать за теми, кто сюда входит. Ты видишь, я торопилась. Ты, может быть, сердишься, что я так задержалась.
– Нет, конечно, Аврора. Ты себя хорошо чувствуешь?
Аврора кивнула, обводя взглядом ресторан со счастливым презрением.
– Да. Надеюсь, мы будем есть помпано, [2]и по возможности, поскорее. Ты знаешь, я люблю его больше всякой рыбы. Если бы ты был склонен проявить побольше инициативы, ты бы сделал заказ заранее, Эдвард. Что-то ты очень пассивный. Если бы ты заказал помпано заранее, мы бы его уже сейчас ели. Ведь вероятность, что мне захочется чего-то другого, была чрезвычайно мала.
– Конечно, Аврора, – согласился Эдвард.
– Хм, помпано, – обратился он к пробегавшему мимо помощнику официанта, убиравшему грязную посуду со стола, который тупо посмотрел на него.
– Эдвард, он не принимает заказов, это помощник официанта. А официанты одеты в смокинги. Я полагала, что в твоем положении надо представлять себе различие между ними более отчетливо.
Эдвард Джонсон был готов откусить себе язык. Почти всегда присутствия Авроры было достаточно, чтобы заставить его произносить такие вещи, что сказав их, он хотел откусить себе язык. Это было абсолютно необъяснимо. Он умел отличить помощника официанта от официанта не менее тридцати лет. Подростком он даже сам работал помощником официанта, когда жил в Саутхемптоне. Но как только он оказывался рядом с Авророй, дурацкие замечания, на которые при других обстоятельствах он был неспособен, срывались с его уст без предупреждения. Это был какой-то порочный круг. Аврора была не из тех, кто пропустит глупость без внимания, а чем больше она их замечала, тем сильнее он был склонен их произносить.