– Повеселился, Гектор? – спросила она.
– Из-за этого маленького нефтяника ты нам всю жизнь испортишь, – закричал Генерал. – Я тебя знаю. Ты меня уже унижала с итальяшкой. Сколько я, по-твоему, должен с этим мириться? Только это я и хочу знать.
– Достаточно долго, – ответила Аврора. – Я обрисую тебе перспективы, когда вздремну. Тебе рекомендую сделать то же самое. После всех этих треволнений ты, наверняка, вымотался, а на вечер я планирую небольшую вечеринку. Хлопья можешь принести с собой, – добавила Аврора, заметив, что у него осталось еще полчашки. Затем, похрустев по легкой паутинке, которая выложилась из хлопьев на полу кухни, она направилась наверх в свою спальню.
Через несколько часов, когда уже занимался вечер, она, сидя в своем эркерчике с рюмкой виски, слушала воркотню Генерала, завязывавшего галстук. Это был красный галстук, который она сама ему купила несколько дней назад; он очень шел к его костюму цвета древесного угля.
– Зачем мне надевать костюм и галстук, если мы собираемся играть в покер? – спросил он. – Альберто и Вернон наверняка не станут наряжаться.
– Я рада слышать, что ты называешь их по именам, – сказала Аврора, глядя в темнеющий двор. – Это многообещающее начало.
– Ты не ответила на мой вопрос. Почему я единственный, кто должен одеваться?
– Ты не один, – возразила Аврора. – Я намерена облачиться в великолепный наряд, и сделаю это совсем скоро. А ты, Гектор, хозяин; мне кажется, это положение, которым тебе надо бы гордиться. Кроме того, в костюме ты выглядишь довольно привлекательно, а в спортивной одежде – смешно. Если ты не возражаешь, в нашей новой жизни ты станешь тем, кто всегда нарядно одет.
– Черт возьми, пока мне в этой новой жизни не нравится ничего. Ты, кажется, считаешь, что приятно, когда рядом будет крутиться трое мужчин?
– Четверо, когда будет приезжать Тревор. Не считая тех, с кем я могу еще познакомиться.
– Я знаю, что мои дни сочтены, – угрюмо сказал Генерал, надевая пиджак. Его мрачность из злобной превратилась в отрешенно-благородную.
– Я знаю, что ты стараешься от меня избавиться, – продолжал он. – Я чувствую, когда меня хотят выжить. Тебе не надо притворяться. Ты знаешь, наши солдаты никогда не умирают… они просто растворяются. Мне кажется, мой долг теперь в том, чтобы просто раствориться в темноте улицы.
– Господи Иисусе! – воскликнула Аврора. – Никогда не ожидала, что такие речи будут звучать в моей спальне.
– Да, ты права, – стоически согласился Генерал.
– Напротив, это чушь собачья, если мне будет позволено вульгарно выразиться. Ты прекрасно знаешь, как я тяжело меняю основные условия своей жизни.
– Ох, – сказал Генерал.
– Гектор, тебе не помешает завести себе нескольких друзей, даже если это будут другие мои поклонники. Ты слишком долго не видел никого, кроме своего шофера и своих псов.
– Ну хорошо, попытаюсь, – пообещал Генерал, стоя перед зеркалом по стойке смирно. – Я просто не понимаю, Аврора, что ты делаешь. Я никогда не понимаю, что ты делаешь, и я никогда не пойму, чего ты хочешь. Ты для меня – сплошная тайна.
– Хоть это радует, – заметила Аврора, отвечая ему улыбкой.
Генерал молча смотрел на нее, все еще выполняя команду смирно.
– Отличная выправка, – похвалила Аврора. – Почему бы тебе не спуститься за льдом? Наши гости вот-вот прибудут, а мне еще придется задержаться.
Позднее, взглянув в окно, она увидела, как к дому одновременно подъезжают два «линкольна»: старый и новый. Она подняла раму повыше, чтобы разглядеть прибывших и услышать, что они будут говорить. Альберто, она могла это видеть, нес в своих руках охапку цветов. Увидев позади себя Вернона, а впереди у дверей – Генерала, он растерялся. Инстинкт подсказывал ему ощетиниться, но он был не уверен, что для этого был подходящий момент. По торжественному случаю Вернон надел стетсон. Аврора с улыбкой ждала, и наконец увидела, что Генерал сходит с крыльца, протягивая руку для приветствия.
– Заходите, джентльмены, – пригласил он их своим хриплым голосом. Вернон снял свой стетсон, и джентльмены вошли.
Аврора полюбовалась вечером, потом встала, бросила халат на кровать и пошла в гардеробную выбирать себе платье на вечер, а потом, когда она его выбрала и подобрала подходящие бусы, она достала щетку и постояла перед Ренуаром, причесываясь и глядя на двух молодых женщин в желтых шляпах. Как всегда, ей пришло в голову, что их веселость казалась значительно спокойнее, чем когда-либо была ее собственная. Затем фигуры двух женщин стали неясными, и картина сделалась открытым окном ее памяти: выглянув в него, Аврора увидела себя счастливой – с матерью в Париже, в Тревором на яхте, с Редьярдом во мхах Чарлстона. Ей казалось, что все тогда было счастьем, и лишь потом столько было сказано или сделано.
Вскоре мгла, застилавшая ей глаза, рассеялась, две простые молодые женщины вновь заулыбались ей из своего розового и желтого далека. Она вытерла щеки, кончив одеваться, весело спустилась к своим кавалерам, которые весь вечер думали, как она безмерно восхитительна.
КНИГА II
ДОЧЬ МИССИС ГРИНУЭЙ
1971–1976
Первым любовником Эммы был ее банкир, крупный печальный житель Айовы по имени Сэм Бернс. Своим грустным видом он немного напоминал таксу. Когда наметилась их любовная связь, он был женат двадцать шесть лет.
– Значит тебе вдвое легче оправдаться, – пошутила Эмма. – Я замужем всего одиннадцать лет.
Когда они раздевались, она всегда разговаривала с Сэмом, опасаясь, что иначе он может передумать и выйти из комнаты своей неуклюжей походкой. Но упоминание о его семейной жизни оказалось ошибкой. Оно сделало его еще более грустным. Он был первым вице-президентом небольшого провинциального банка в Де-Мойне, очень любил своих жену, детей и внуков. Он и сам не знал, почему проводит время для ланча в постели с женой своего клиента. «Должно быть, Бог нас всех создал грешниками», однажды сказал он. Но потом ему пришло в голову, что его жена Дотти никогда бы не стала грешить, во всяком случае, тем способом, каким только что кончил грешить он, – и его большие брови нахмурились.
– Не думай об этом, Сэм, – сказала Эмма. – Это не так безнравственно, как рассказывают.
– Я всю свою жизнь был банкиром, – задумчиво сказал Сэм.
– Ты и сейчас банкир. О чем ты говоришь?
Он молча сжал ее. Он имел в виду, что больше недостоин своей профессии; теперь он чувствовал себя прелюбодеем, и это ощущение часто не покидало его целыми днями. Всю свою жизнь он был исполнен сознания долга, поддерживал респектабельность, и лишь для того, чтобы совершенно лишиться ее на пятьдесят втором году и спать с женой своего клиента. По крайней мере, его покойным родителям никогда не придется узнать об этом, даже если бы он был уличен и опозорен. Но это станет известно его жене и детям. Иногда, когда его маленькие внучки Джесси и Джинни возились на его коленях, он чувствовал себя недостойным их, и от отвращения к самому себе был готов расплакаться. В такие моменты он начинал слишком громко смеяться, досаждая этим всем домочадцам.
– Тише, дедушка, как ты шумишь, – говорила Джесси, затыкая пальцами уши.
Сэм думал об Эмме как о жене клиента, хотя по всем действительным намерениям его клиенткой была она сама. Флэп Гортон давно махнул на это рукой, с тех пор как принял позу недоступного ученого. Все счета и финансовые распоряжения, например приобретение необходимой ссуды для выкупа дома, он доверил жене. Правда, его поза не мешала ему постоянно выражать недовольство ее неспособностью поддерживать семейный бюджет в равновесии.
Их споры из-за денег были яростными и полными горечи, в них выливалось все разочарование друг другом. Когда спор начинался, Томми и Тедди хватали первый попавшийся баскетбольный мяч или скейтборд и убегали из дома. По прошествии нескольких лет, когда Эмма и Флэп исчерпали все свои доводы в спорах, даже из-за денег, ее самым отчетливым воспоминанием о жизни в Де-Мойне была одна картина: она сидит на кухне за столом, пытаясь успокоиться и чувствуя вину перед мальчиками, которых видит за окном. Томми часто лежит на траве у дорожки перед домом, отказываясь играть, в напряженном ожидании, когда это кончится и он сможет вернуться домой к своим журналам по научной фантастике и к занятиям минералогией. Тедди, еще более несчастный маленький мальчик, жаждущий любви так сильно, что он выпивает ее как воду. Он ведет мяч ужасно и делает, как обычно, неудачные броски мячом по кольцу, который пролетает в двух футах от его ободка; либо в одиночестве объезжает круг за кругом на своем скейтборде. И все это под холодным небом Айовы.