— Сиди, сиди, дорогой, — говорил он и осторожно смывал с лица Алексея Борисовича кровь.
Только сейчас Болтушко внимательно его рассмотрел. Он был полноват, с седыми висками и смуглым лицом. На вид ему было уже за пятьдесят. Когда он начинал причитать, под короткими черными усиками вспыхивал золотой зуб.
— Вах, как же ты так, дорогой? Я все видел — надо было бежать. Ведь они и убить тебя могли. Ты сам из Москвы?
— Да, — выдавил Болтушко. — А как вы догадались?
— Зови меня Армик. Можешь дядя Армик, можешь просто Армик. А чего тут догадываться? У тебя на машине номера-то московские. Я здесь живу, в вагончике. У меня есть изолента. Мы твои провода соединим и машина будет работать, до дома доедешь. Как твоя голова?
— Спасибо, дядя Армик. Ничего. Болит немного, но пройдет. А вы знаете этих, которые меня били?
— А, нет. Этих не знаю. Может быть, их Артурчик знает?
— Артурчик? А кто такой Артурчик?
— Ну как кто? — Армик недоуменно развел руками. — Артурчик — это тот, кто за порядком здесь следит. Он — бледнолицый, так же, как и ты. Ты не волнуйся, я их номер записал. Хочешь немного шашлыка?
— Спасибо, дядя Армик. Я сейчас вообще ничего не хочу.
В разговоре с кавказцами Болтушко всегда немного ощущал свою ущербность, раздвоенность. С одной стороны, он был заложником устоявшегося стереотипа, что все они — ну, как бы это помягче… Недочеловеки, что ли… Но с другой стороны, Болтушко прекрасно понимал, что не может быть примитивным человек, знающий в совершенстве как минимум два языка: родной и русский. Он сам, к стыду своему, знал только один язык. Хотел бы он так же свободно говорить на английском или французском, как этот Армик — на русском. Вдвойне ему было неловко, когда кто-нибудь из русских в присутствии кавказцев коверкал или просто безграмотно говорил на родном языке. "Как же так?" — думал он. "Человек идет в нашу культуру, великую культуру, подарившую миру Толстого и Чехова, Бродского и Солженицына (Пушкина и Гоголя дарить не стала, оставила себе, сделав их практически непереводимыми), и вдруг слышит вместо хорошего литературного языка какое-то беспомощное блеянье. Стыдно за таких соплеменников."
К сожалению, этих людей в последнее время можно было видеть все чаще. Недостаток ума и таланта искупался у них избытком жизненной силы. Эти люди были живучи, как сорняки, их мычание можно было слышать по радио, а тупые лица — видеть по телевидению.
Но это так, к слову. А сейчас Алексей Борисович чувствовал глубокую благодарность к этому пожилому человеку, который так бережно и осторожно за ним ухаживал.
— А тебя как зовут?
— Алексей. Алеша…
— Алеша, пополощи рот хорошенько, у тебя там кровь. По-моему, они тебе зубы выбили.
— Ничего, вставлю золотые, как у вас.
Они негромко рассмеялись.
— Это хорошо, что ты шутишь. Значит, жить будешь, — одобрительно сказал Армик. — Хочешь, я тебе немного вина дам? — он поднялся и собрался идти к своему вагончику.
— Нет, спасибо. Вина не надо. Мне же еще домой ехать. Без стекла да с побитой мордой — меня на каждом посту останавливать будут. А если еще и запах почуют… Нет, спасибо. Ты мне лучше, — Алексей Борисович и не заметил, как перешел на "ты", — их номер скажи.
— А вот, — Армик вытащил из кармана рубашки мятую бумажную салфетку с неровными каракулями и протянул Болтушко. — Только не говори, что это я тебе подсказал: ты приехал и уехал, а мне здесь работать. Семью кормить. Ладно?
— Конечно. Да я бы их и без тебя нашел, — уверенно сказал Болтушко.
— Как это?
— А вон там, видишь? — Алексей Борисович показал на кусты, в которых он спрятал камеру. — Вон там я поставил видеокамеру, и все снял на пленку. Я же специально не убегал от них, чтобы все было на пленке.
Армик покачал головой и зацыкал зубами.
— Вон оно что. А я-то думал, почему он не убегает? Так ты герой? Получается, вызывал огонь на себя? — он смотрел на Болтушко уже по-другому, с восхищением.
— Ага, — усмехнулся Алексей Борисович, польщенный. — Вроде того. Сейчас я приду, — он тяжело поднялся и, прижимая руку к сломанным ребрам, поковылял через дорогу, в кусты.
Но там его ожидало жесточайшее разочарование. Где камера? Болтушко забыл про боль. Его охватила досада на самого себя и даже какой-то стыд, хотя он ни в чем не был виноват. Ну почему ему так не везет? Получается, все это — зря? Вернется домой, как последний дурак: без зубов, с переломанными ребрами, на разбитой машине, да еще и без камеры. Черт! Он выругался, сплюнул, посмотрел на обрывки скотча, обмотанные вокруг ствола, и понуро поплелся обратно.