Нет, она, конечно же, с самого начала все выяснила и убедилась, что Мустафа Килинч ничего не путает и не принимает ее за кого-то другого. Вот только… Вот только вряд ли турецкий продюсер был в курсе того, какой крутой вираж сделала ее жизнь в последние три года, а потому, обращаясь к ней, владел, прямо скажем, не всей информацией и вполне мог неверно оценивать ситуацию.
То письмо… Катя отлично помнила, что поначалу приняла его за дурацкий жестокий розыгрыш. «Нас с вами однажды знакомили в Париже, в молодежном андеграундном театре на Елисейских Полях, после премьеры вашего спектакля, – писал ей Килинч. – Но вы меня, наверное, не помните». Она и правда не помнила никакого Килинча. А впрочем, в тогдашней ее жизни было столько людей со всего мира, столько случайных встреч, столько знакомств где-то за кулисами, после спектакля, на бегу между встречей с прессой и торжественным банкетом, что в этом как раз не было ничего удивительного.
Неизвестный турецкий продюсер писал, что питает большое пристрастие к русской классике, много лет обдумывал проект, который мог бы воплотить его мечты, пытался найти для постановки произведение русское и в то же время стоящее вне национальных особенностей, понятное каждому и затрагивающее вечные темы. И вот, наконец, – цветисто повествовал отправитель письма – все дороги сошлись, счастливая звезда улыбнулась ему, и произведение было найдено. Короче говоря, таинственный Мустафа Килинч решился поставить на турецкой сцене «Мастера и Маргариту». Готов был вложить в проект огромные деньги, привлечь к работе талантливейших театральных актеров со всего мира, нанять в качестве оформителей известных художников. Вероятно, одержимый идеей продюсер рассчитывал сотворить удивительный, фантастический, ни на что не похожий спектакль, колесить с ним затем по городам и странам и срывать награды на фестивалях. Катерина не была так уж уверена в успехе этого его начинания, но, вероятно, в первую очередь двигал пылким турком собственный энтузиазм, а принятие спектакля широким зрителем и возможные призы должны были стать лишь приятным бонусом.
Далее Мустафа утверждал, что в свое время был совершенно поражен Катиной постановкой Гамлета и после долгих раздумий пришел к выводу, что именно она – со своим уникальным стилем, тонким чутьем и бесстрашием – должна выступить режиссером на задуманном им проекте. В конце Килинч просил Катю ответить как можно скорее. Объяснял, что в ближайшие дни будет по делам в Москве и, если Катя заинтересована в его предложении, хотел бы встретиться и обсудить все лично.
Пробежав глазами письмо, Катя с досадой закрыла его и отодвинула ноутбук. Не оставалось сомнений, что это – чья-то дурацкая шутка. Слишком уж все смахивало на писульки в стиле: «в Аргентине умер ваш давно потерянный двоюродный дедушка-миллионер, оставив все свое состояние единственной наследнице – вам». Поверить, что ее, парию, выброшенную из профессии, никому не нужную, спивающуюся неудачницу, вдруг приглашают не куда-нибудь, а в крупный международный театральный проект с неограниченным бюджетом и творческой свободой? С тем же успехом можно было предположить, что завтра за ней прилетят инопланетяне с предложением стать президентом межгалактической республики. Может быть, кто-то из бывших ее коллег проведал откуда-то о давней ее мечте, постановке по Булгакову, и затеял такую жестокую шутку?
Катя выбросила глупый розыгрыш из головы и отправилась в районную детскую студию, где вела для подростков кружок «основы режиссуры». Однако же в тот момент, когда один из ее учеников, одержимый мечтой о славе интернет-звезды, под ее руководством снимал на новенький айфон ролик для своего канала на youtube, Катю вдруг осенило. Нет, не то чтобы вся эта история внезапно предстала перед ней в другом свете, просто она вдруг вспомнила этого самого Мустафу.
Откуда-то с дальних задворок памяти вдруг выплыло воспоминание. Премьера ее «Гамлета» в Париже, закулисная суета, цветы, аплодисменты зрительного зала. Ощущение, которое всегда накатывало на нее после завершения очередного спектакля – эйфория, восторг, удовлетворение от хорошо сделанной работы и в то же время чудовищная усталость, вымотанность не столько физическая, сколько душевная, когда любая, самая мелкая и незначительная эмоция причиняет боль, будто прикосновение к свежей ссадине. Может быть, именно поэтому тот эпизод ей и не вспомнился: было слишком много других впечатлений – ярких, оглушительных, утомляющих – и память милосердно фильтровала информацию, вычеркивая незначительное.