За перекрестком пейзаж немного меняется: ночной звонок у двери врача, несколько магазинов, не такая однообразная архитектура, – все это придает здешним местам более жилой облик. Какая-то улица отходит вправо под более острым углом, чем предыдущие; может быть, стоит свернуть на нее? Нет, лучше идти по этой до конца, а свернуть он успеет и потом.
Над землей стелется слабый запах дыма. Вывеска сапожника; слово «Продукты», написанное желтыми буквами на коричневом фоне. Хотя сцена по-прежнему пуста, ощущение человеческого присутствия постепенно нарастает. Вот в первом этаже на занавесках вышит аллегорический сюжет: пастухи находят брошенного ребенка или что-то в этом роде. Молочная, бакалейная лавка, колбасная лавка, еще одна бакалейная; сейчас видны только их закрытые железные ставни, в середине которых вырезан красивый ажурный узор величиной с тарелку, вроде тех, что дети вырезают из сложенной бумаги. Магазинчики маленькие, но опрятные, ухоженные, многие фасады недавно выкрашены; почти все они торгуют едой: темно-желтая булочная, голубая молочная, белоснежная рыбная лавка. Друг от друга они отличаются лишь цветом и надписью над входом.
Вот опять открытые ставни и дешевые занавески с вышивкой: под деревом два пастуха в античных одеяниях поят овечьим молоком голого младенца.
Уоллес продолжает путь все тем же твердым, упругим шагом, одинокая фигура на фоне закрытых ставень, у подножия кирпичных домов. Он шагает. Жизнь вокруг него еще не началась. Только что, на бульваре, навстречу ему проехала на велосипедах в сторону порта первая группа рабочих, но больше он никого не встретил: служащие, коммерсанты, матери семейств, школьники – все они еще не подавали голоса, не показывались из своих запертых домов. Велосипедисты исчезли, и начатый ими день вернулся на несколько движений назад, подобно спящему, который, протянув руку и выключив будильник, дает себе несколько минут отсрочки перед тем, как проснуться по-настоящему. Через секунду веки поднимутся, город стряхнет с себя мнимый сон, мигом вольется в ритм порта, и когда разрешится этот диссонанс, время для всех начнет одинаковый отсчет.
Уоллес, ранний прохожий, движется сквозь эту мимолетную паузу во времени. (Так человек, припозднившийся в ночи, часто не знает, какому дню принадлежит сомнительное время, в котором протекает сейчас его существование; мозг, утомленный вчерашней работой, тщетно пытается восстановить последовательность дней, и дело, начатое вчера вечером, придется заканчивать завтра, ибо между вчера и завтра больше нет места настоящему. Вконец обессиленный, он бросается на кровать и засыпает. Позже, проснувшись, он окажется в своем обычном сегодня.) Уоллес шагает.
2
Уоллес шагает, не отклоняясь от своего пути и не теряя скорости. Впереди него женщина переходит улицу. Старик тащит к воротам дома пустой помойный бак, стоявший на краю тротуара. На витрине тремя этажами выставлены в прямоугольных блюдах маринованные анчоусы, копченые шпроты, рольмопс, сельдь соленая, пряная, сырая или вареная, в рассоле, в масле, копченая, жареная, маринованная кусочками и рубленая. Немного дальше из дома выходит господин в черном плаще и шляпе и направляется ему навстречу; возраст зрелый, положение обеспеченное, пищеварение часто расстраивается; он проходит всего несколько шагов и исчезает в дверях чистенького кафе, наверняка более уютного, чем то, в котором ночевал он сам. Уоллес вспоминает, что прогуливается натощак, но решает позавтракать в большом современном кафетерии на одной из площадей или магистралей, какие обязательно должны быть в центре любого города.
Следующие поперечные улицы отходят от этой под тупым углом, а значит, свернув на одну из них, он отклонился бы от цели, возможно, даже снова оказался бы там, откуда шел.
Уоллес любит ходить. Ему нравится идти по этому незнакомому городу вперед, не сворачивая, в холодном воздухе начинающейся зимы. Он смотрит, слушает, вдыхает запахи; этот постоянно обновляющийся контакт создает у него приятное ощущение последовательности: он идет, понемногу наматывая непрерывную линию своего пути, – не цепь бессмысленных, бессвязных картин, но цельную ленту, где каждый элемент сразу вплетается в канву, вплоть до самых случайных, даже таких, которые на первый взгляд могут показаться абсурдными, или угрожающими, или устаревшими, или обманчивыми, все они чинно занимают свои места, и ткань, без прорех и узелков, растягивается согласно ровному ритму его походки. Ведь это он тут шагает; это его тело движется, а не декорация, которой управляет рабочий сцены; он может следить за тем, как сгибаются и разгибаются его суставы, как сокращаются мышцы, он сам определяет ритм и длину шагов: полсекунды на шаг, полтора шага на метр, восемьдесят метров в минуту. Он по своей воле идет навстречу неизбежному и совершенному будущему. Прежде он слишком часто попадал в заколдованный круг сомнения и бессилия, а теперь он идет, и время снова работает на него.