На стене вокруг школьного двора – три желтые листовки, приклеенные вплотную друг к другу, три экземпляра какого-то политического заявления, напечатанного мелким шрифтом, но с громадным заголовком: «Внимание, граждане! Внимание, граждане! Внимание, граждане!». Уоллесу знакома эта листовка, она расклеена по всей стране и уже примелькалась, – то ли профсоюз предупреждает о происках трестов, то ли сторонники свободной торговли протестуют против импортных пошлин, такую литературу обычно никто не читает, разве что какой-нибудь пожилой господин остановится, нацепит очки и примется старательно водить глазами по строчкам, сверху донизу, потом отступит на шаг, чтобы изучить все целиком, покачивая головой, опять положит очки в футляр, а футляр в карман, затем пойдет дальше с растерянным выражением лица, словно спрашивая себя, не упустил ли он самое главное. Среди привычных слов вдруг торчит, точно фонарь, какое-нибудь мудреное выражение, и фраза, которую оно озаряет своим неверным светом, будто бы таит в себе массу всего, либо же вообще ничего. Тридцатью метрами дальше видна с обратной стороны вывеска автошколы.
Затем улица снова пересекает канал, менее узкий, чем предыдущий, по которому медленно приближается буксир с двумя баржами, груженными углем. Человек в темно-синем кителе и форменной фуражке только что перекрыл вход на мост с противоположного берега канала и теперь направляется к другому концу моста, навстречу Уоллесу.
– Переходите скорее, сейчас разведем! – кричит он.
Поравнявшись, Уоллес слегка кивает ему:
– Что-то нежарко сегодня!
– Да, началось, – отвечает тот.
Короткий приветственный гудок буксира: Уоллес видит над переплетением металлических балок разваливающийся столб пара. Он толкает дверцу. Раздается звонок, – это сигнал, что на другом конце моста сейчас включится машина. В ту минуту, когда Уоллес закрывает за собой дверцу, настил моста позади него размыкается и под гул мотора и скрежет шестеренок начинает подниматься.
Наконец Уоллес выходит на очень широкую магистраль, точь-в-точь как Бульварное кольцо, по которому он шагал рано утром, только вместо канала здесь расположенный в центре тротуар, окаймленный молодыми деревцами; доходные дома в шесть-семь этажей перемежаются более скромными, почти деревенского вида постройками и явно промышленными зданиями. Такое сочетание характерно скорее для предместья, и Уоллес удивляется. Перейдя улицу, чтобы свернуть вправо на открывшийся перед ним широкий проспект, он с изумлением читает на угловом доме: «Бульварное кольцо». И оглядывается кругом, сбитый с толку.
Не может быть, чтобы он сделал круг, ведь от самой улицы Землемеров он все время шел прямо; наверно, он слишком отклонился к югу и срезал сегмент города. Придется спросить дорогу.
Прохожие спешат по делам. Уоллес предпочитает их не задерживать. А потому решает обратиться к женщине в фартуке, которая на противоположной стороне улицы моет тротуар перед своим магазином. Уоллес подходит к ней, но не знает, как сформулировать вопрос: пока что у него нет определенной цели; спрашивать о полицейских участках, куда он должен зайти чуть позже, ему совсем не хочется, не сколько из профессиональной недоверчивости, столько из желания сохранить удобный нейтралитет, не возбуждать по неосторожности опасения или просто любопытства. Из тех же соображений не стоит называть и Дворец правосудия, который, как ему сказали, находится напротив генерального комиссариата и вряд ли может вызвать интерес как памятник архитектуры. Увидев его вблизи, женщина выпрямляется и останавливает движения швабры.
– Извините, мадам, вы не скажете, как пройти к почтамту?
На секунду задумавшись, она отвечает:
– Почтамт? Что значит «почтамт»?
– Я имею в виду главную почту.
Кажется, вопрос задан неудачно. Возможно, тут несколько больших почтовых контор, и ни одна из них не расположена в центре города. Женщина смотрит на швабру и говорит:
– Почта есть тут, недалеко, на бульваре. (Она указывает в ту сторону подбородком.) – Мы обычно ходим туда. Но сейчас там наверняка еще закрыто.