– Прекрасно понимаю, – прервала его странная гостья. – Лучше, чем вы думаете. Мой муж ведь тоже руководитель. Пусть не института, но это, поверьте, не менее сложно. Я о другом. Постепенно, за суетой вы забыли, что вы талантливый человек. Вы обокрали не только себя, но и нас всех. Вы преступник по отношению к человечеству!
Вот чертова баба! Навязалась читать ему мораль! Шизофреничка она, что ли? Стоило отрывать его от «Сакли», чтобы выговаривать гадости!
– Вы только не обижайтесь. – Зоя потушила сигарету в пепельнице. Запахло резко, но приятно. А может быть, это так показалось: играли красивую мелодию, а Красин заметил, что для него хорошая музыка подавляет все неприятное вокруг: и резкие запахи, и громкие звуки, и даже безвкусные цвета. – Вот почему на каждый ваш день рождения я посылаю вам кирпичи… Я долго над ним работаю… Надеюсь, он не даст окончательно затухнуть вашей фантазии…
– Скажите, какая трогательная забота! Ну вот что, милая девушка. Благодарю вас за сегодняшний познавательный вечер. Я очень польщен. Не каждый день услышишь так называемую правду-матку. И не каждый способен ее произнести. Вы мужественный человек. Раз решите пожать вам руку. Вот так. А теперь прощайте, милый профессор. Я ужасно устал и хочу спать.
Во время его монолога она встала и слушала, понуро склонив голову и опустив руки вдоль тела.
– Ну, – сказал он, – я жду. Естественно, я вам помогу. Как вы сами понимаете, единственный путь – через окно. Скоро рассвет, а мне пилить и пилить до Москвы. Кирпичи мне больше не присылайте. У меня пока достаточно своей фантазии и без вашего допинга.
Она шагнула к нему, положила руки на плечи и глубоко, насколько это позволял мерцающий свет приемника, заглянула в глаза.
– Глупый ты, глупый, – сказала она и прижалась к нему щекой.
…Приемник затих. Волна ушла в сторону.
– Яр! – заревел в коридоре Игнат Гордеев так, что в некоторых номерах повскакивали люди, послышалось шлепанье босых ног, тревожные голоса в окнах: в случае опасности люди почему-то инстинктивно бросаются к окнам. – Яр! Гад ты такой! Дед помер от разрыва сердца! «Сакля» сгорела! Шашлык снова в барана превратился! Ты что, хочешь нас хрониками-инфарктниками делать? Раздрыхался! Москва тебе, что ли, здесь! Здесь горы, а горные люди никогда не спят! На выход! Ждем пять минут, а потом ломаем дверь. Я тут вызвал двух одесских биндюжников. Мы с Одессой дружим и обмениваемся людьми. Мы им – долгожителей, а они нам – биндюжников.
Пока Игнат трепался, она быстро оделась, потом, как тогда, положила ему руки на плечи.
– Не забывай меня, ладно? Ты ведь сюда часто приезжаешь. Не забудешь?
– Никогда, – сказал он.
– А хочешь, я к тебе в Москву буду приезжать?
– Это идея, – сказал он.
– Помни, что бы ни случилось, у тебя есть настоящий друг.
Конечно, он ее забыл, а она ни разу не приехала в Москву. То есть, конечно, он не совсем ее забыл; ничто не забывается, а такие вещи тем более. Он вспоминал ее, когда ему было особенно тяжело. Красин вспоминал и эту фантастическую ночь, и ее правду-матку, и особенно фразу «помни, что бы ни случилось, у тебя есть настоящий друг». И когда его особенно «прижимало», Ярослав Петрович с тоской думал: а не бросить ли все к черту, не улететь ли в далекий южный город и не заняться ли там творчеством? Рядом будет верный человек. Много ли мы встречаем за свою жизнь верных людей? Иногда ни одного… Жить в сакле, вести простую, здоровую жизнь: умываться по утрам родниковой водой, завтракать парным молоком и лавашем, испеченным на камне, затем садиться с фломастерами за ватман и работать до обеда, а после – прогулка в горы…
В такие минуты он звонил ей. У них была уже ночь, но она сразу же брала трубку, словно все эти месяцы только и ждала его звонка.
– Алло, кто говорит? – спрашивала Зоя, хотя знала, кто говорит. – Вас слушают… Говорите…
И он говорил, что в Москве идет дождь, что опять вызывали «на ковер», что в семье конфликт из-за «вещизма», что он был полным идиотом, уехав в ту ночь в «Саклю».
– Приезжай, – шептала она.
– На этой неделе приеду, – твердо обещал он. – Я страшно соскучился по вашим места («По тебе»).
– Меня опять подвели. («И никто не заступился. Предали. В жизни так мало верных людей».)
– Я буду ждать… Так ждать…
Конечно, он не приезжал. Все утрясалось. Дождь сменялся солнцем, начальство меняло гнев на милость, жена удовлетворялась норковой шубой, и вопрос «вещизма» временно снимался с повестки дня.
И вдруг эта неожиданная командировка, впрочем, не совсем неожиданная, если честно, он сам «подстроил» ее. Гордееву что-то приспичило со строительством, он, естественно, ринулся в атаку на Красина, а тот осторожно отвел его «горный» напор на вышестоящее начальство, а уж начальство приказало Ярославу Петровичу выехать в гордеевский город.
Просто он не смог больше. Захотелось увидеть туман в горах, яркое солнце, игру света и тени в вечных льдах, а главное, ее. Он почему-то увидел ее в белом макси на фоне черных скал с алым маком в руках.
И вот она пришла в белом макси с алым маком в руках. А они даже не смогли пожать друг другу руки… Завтра непременно надо удрать с банкета. Любым способом, но удрать…
Весь день, как он и предполагал, была карусель. Гордеев показал все, что только мог показать, хотя многое Красин уже видел, но отказаться было невозможно. Когда показывать стало уже решительно нечего, а солнце висело еще очень высоко, Игнат Юрьевич придумал ловить рыбу в арыке. Вода в арыке была мутной, быстрой, тащила камни, траву, и, конечно, ни о какой рыбе там не могло быть и речи, однако Гордеев кидал в арык блесну и то и дело радостно вскрикивал:
– Видал? Повела, повела, сволочь! Ух ты, на пять кило потянет мерзавка. Видал? Видал, Яр? На, тяни, дарю, твоя будет!
Красин добросовестно тянул, но «сволочи», разумеется, не оказывалось – просто крючок зацепился за пучок травы.
– Тащи! Тащи! – мельтешил на берегу Гордеев. – Она в траве, подлюка! Видишь, как бьет хвостом! Разгребай, разгребай эту гадость, а то уйдет! Как рванет, так только ее и видел! Они у нас такие!
Ярослав Петрович копался в траве, его зам Головин (Вьюнок-Головушка-Кот), бренча сувенирами в карманах, изо всех сил помогал своему начальнику, но ничего, кроме камня и ила, разумеется, не обнаружили.
Однако столп города нисколько не огорчался.
– Непрофессионально! – гремел он. – Что это тебе, испанский бык? Это нежная форель! А здесь не коррида, а рыбалка. Пойдем кинем выше по течению.
Головушка, замученный морально (за день не поболтал ни с одной женщиной. Эхе-хе!) и физически (надо доказать шефу, что ты в полной форме), пытался увести компанию в сторону.
– У меня, – говорил он, – есть надувной змей. Голландский надувной змей. Размах крыльев – три метра.
– А разве у змея есть крылья?
– Ну как их там… присоски, что ли… В общем, большущий змеище. Бежишь за ним, как за самолетом. Четыре часа – и Москва.
Но перспектива попасть в столицу, шлепая за надувным змеем, никого не прельщала. Гордеев продолжал гонять публику вдоль арыка, пока не село солнце. Тогда он стал серьезным, небрежно бросил в траву удочку, взглянул на часы и сказал торжественным голосом:
– Пора.
Они сели в машины, дожидавшиеся их тут же, за кустами, и поехали в горы.
Когда добрались до места, на горы уже пала ночь, в ущелья набились клубки белых змей, в небе закачались облачка звездной пыли, словно подул ветерок и поднял пух с небесных одуванчиков. В машине Игнат Юрьевич балагурил, беспрестанно щелкал подаренной ему Головиным зажигалкой и восхвалял жизнь:
– Вот мы сейчас мчимся по горам есть шашлыки и пить коньяк, нюхать травы, а могли бы вообще не родиться или лежать в банках заспиртованными эмбрионами. Как это ужасно!
Суеверный Андрей Осипович тут же всучил Гордееву открытку с подмигивающей японской красавицей, и столп города затих, загипнотизированный вниманием гейши. О деле за весь день так и не было сказано ни единого слова. Красин был уверен, что Игнат возьмется за него вплотную где-то после четвертой-пятой рюмки. После второй рюмки он твердо решил бежать.