Неспешным брассом – течение само несло меня – я обогнул камышовые заросли. Острые листья поднимались из воды стеной, на длинных стеблях покачивались пушистые метелки. Из мелкой зыби выступала песчаная отмель, похожая на одинокий бархан, точно какому-то сумасбродному джинну пришла в голову блажь перенести к нам кусочек Сахары.
Без единого всплеска, подобно коварному аллигатору, я вплыл в заводь. Грудь коснулась песка – мягко, я вытянулся на мелководье и блаженно застыл. Вода, прогретая солнцем, была тут градусов на пять теплей, чем на стремнине.
Но что-то было не так, интуиция меня редко подводит – вытянув шею, я увидел колени. Они были нагло выставлены вверх, само тело скрывала песчаная дюна. Настроение моментально сошло на нет: весь день превращался в череду неприятных сюрпризов – сначала Валет чуть не сломал мне челюсть, после я чуть не утонул, а теперь вот какой-то самозванец, задрав ноги, развалился на моем пляже. Похоже, негодяй был один.
Дал задний ход, бесшумно погрузился. Вынырнул с левого фланга, в камышах. Прежде чем что-то предпринимать, мне хотелось рассмотреть захватчика – вдруг оккупантом окажется латышский битюг с пудовыми кулаками. Длинные стебли шуршали, покачиваясь на ветру. Я выпрямился.
В песчаной ложбине лежала девица. Абсолютно голая. На ее колено опустилась зеленая стрекоза. Ленивой ладошкой, не открывая глаз, девица согнала насекомое. И снова закинула руку за голову, раскрыв белую подмышку с золотистыми кудряшками. Такие же, только чуть темнее, с рыжеватым отливом, покрывали ее лобок. Девица сонно развела ноги, завитушки вспыхнули на солнце, словно клубок медной проволоки. Я с трудом сглотнул, во рту стало шершаво и сухо.
Голую женщину вот так вблизи я видел только один раз, в третьем классе. Сколько мне тогда было, десять лет? Нет, девять.
Валет гонялся за мной по квартире, я выскочил на лестничную клетку. Дверь к Череповым, нашим соседям, была приоткрыта – их котяра, наглый Че Гевара, сидел тут же, увлеченно валяя по кафельному полу придушенную мышь.
Прошмыгнув в соседскую дверь, я прокрался в гостиную и спрятался за шторой. Такие же шторы – тяжелые, бархатные, с золотыми кистями – висели и у нас. Черепов и мой отец до Прибалтики вместе служили в Ютербоге. В наших квартирах стояли одинаковые ореховые буфеты на львиных лапах, за буфетным стеклом красовались идентичные сервизы «Мадонна» в розово-голубой гамме, расписанные пасторальными сценами из жизни баварских пастушек, а с потолка обеих гостиных свисали неотличимые, как близнецы, хрустальные люстры.
Из глубин квартиры донесся шум – шаги и пение, дверь распахнулась, и в гостиную вошла тетя Вера.
Кроме намотанного тюрбаном банного полотенца, на соседке не было ничего. Напевая что-то, она остановилась перед зеркалом, всего в метре от меня. От ее большого распаренного тела тянуло жаром и земляничным мылом. Протяни руку, при желании я бы мог запросто дотронуться до ее круглой, как мраморный шар, ягодицы.
Тетя Вера разглядывала себя в зеркало с разных сторон, втягивала живот, вставала на цыпочки. Она поворачивалась спиной и оглядывалась, кому-то задорно подмигивая и посылая воздушные поцелуи. Хлопала себя по заду, на нежной коже оставались розовые отпечатки ее ладошки.
Потом, достав из трюмо синюю жестянку, соседка принялась мазать себя каким-то кремом, жирным и белым, как сметана.
Мне удалось разглядеть все. Я стоял совсем рядом.
Меня удивило и разочаровало, что у тети Веры между ног не было ничего, кроме пучка жестких и линялых, как мочалка, волос. Нет, я, конечно, и до этого видел голых женщин – на картинках: и игральные карты с голыми немками, и отцовская шариковая ручка, которую он прятал в глубине письменного стола, рядом с завернутым в бархатную тряпицу семизарядным браунингом. И большая картонная фотография, задвинутая за пианино, которую тайком мне как-то показал Арахис у себя дома, – на ней раскрашенная розовым дородная нимфа нежилась на берегу черно-белого лесного пруда.