— Есть.
— Садитесь к столу! Я оставлю вас в одиночестве, а вы пишите. Опишите с начала и до конца, по порядку, все, что произошло вчера в доме Леев!
Берт вышел из кабинета. Он поймал себя на непонятном, неопределенном ощущении: что–то вроде обиды, возмущения, чуть ли не разочарования… С чего бы это? Неужели разочарование было вызвано неприязнью к Стабулниеку, которую Берт испытал с первого взгляда? «Вот уж не знал, что и сам я чистейшей воды романтик, — невесело усмехнулся следователь, — разочаровался, видите ли… как зритель на спектакле, в котором одну из главных ролей играет дилетант… Смешно! Что же, Бригита Лея должна была сделать свой выбор, руководствуясь именно моими представлениями об образе «героя любовника»? Сама–то она кто? Приятное, но заурядное лицо с выражением наивной восторженности… Разве что смерть придала ее образу нечто возвышенное, трогательное. Смерть — и эта неизъяснимая, потрясающая улыбка, с которой она умерла…»
14
Берт зашел к прокурору Друве. Свое прозвище «Старый Сом» Друва оправдывал все больше, толстея и становясь с каждым годом неподвижнее.
— Ну–у? — буркнул Старый Сом, скользнув взглядом по лицу следователя.
Равнодушие и холодность этого взгляда давно уже не смущали и не сбивали с толку Берта Адамсона. Он знал: за отрывистыми репликами и неприветливой миной прокурора скрывалось больше чуткости и живости, чем у иного в патетических позах и длиннейших фразах о гуманизме.
Берт уселся против Сома и стал отчитываться:
— Фотограф Стабулниек сидит у меня в кабинете. Пишет. А я собираюсь посмотреть на Нилса Лею — на мужа. Он внушает мне наибольшие подозрения.
— Лея уже здесь. Скучает в шестой комнате.
— Прекрасно.
Берт направился в шестую комнату. В этом небольшом помещении обычно оставляли людей, с которыми в прокуратуре собирались побеседовать подольше.
Нилс Лея сидел у стола, накрытого зеленой бумагой в чернильных пятнах, уставив недвижный взгляд в зарешеченное окно. Решетка за окном, конечно, зрелище не из приятных, и Нилс выглядел изрядно подавленным. Когда вошел следователь, Нилс встал и с нескрываемой злостью поглядел на него.
— Вы Нилс Лея?
— Да.
— Берт Адамсон, следователь. Садитесь!
Берт тоже сел, облокотился о колени, наклонился вперед и смотрел на допрашиваемого чуть исподлобья; так он привык смотреть — часто машинально и рассеянно.
— Значит, этот хлюпик подал–таки на меня жалобу?
Берт сдержал усмешку, вспомнив «психопата» и «слабоумного» — эпитеты, которыми тот, второй, в свою очередь, награждал Нилса.
— Какой хлюпик? — спросил Берт, как ни в чем не бывало.
— Не прикидывайтесь, товарищ следователь! Фотограф.
— А–а… Успокойтесь, Лея, я вам, может быть, не задам много вопросов. Зачем вы вчера приехали в Калниене?
— Э… Зачем? Прослышал, что он… ну, этот самый…
— Начистоту, Лея, выкладывайте все начистоту, как бы вам ни было неприятно!
— Ну, один друг рассказал, что, пока меня тут не было, фотограф начал таскаться в мой дом. Я и приехал. Посмотреть.
— Кто вам рассказал, где и когда?
— Ронис, товарищ по работе. Рассказал недавно. Привез мне такую весть. Ну, я и приехал, не утерпел. Вчера.
— С намерением побить Стабулниека?
— Э, заранее я еще ничего не знал… Была, конечно, и такая мысль: если увижу этого паразита, по морде он наверно схлопочет.
— Когда вы вчера явились в Калниене?
— Приехал автобусом, который приходит без десяти два.
— Сразу направились к себе домой?
— Нет! Хотел сначала жену повидать. Пошел в сберкассу. А ее там не было… Ну, я…
— Дальше, дальше!
— Может, думаю, она пошла к нему… Прошелся до ателье. Вижу — выходят оба вместе. Жена и этот хлюпик.
— Вы с ними разговаривали?
— Нет! Не стал подходить. Потом домой пошел. И стал ждать.
— Продолжайте!
— Вспоминать–то неохота.
— Делать нечего, вам придется рассказать мне все. Чтобы не получилось у нас с вами еще более неприятного разговора. Учтите, что мы все уже знаем. Чистосердечное признание, без умолчания и без искажения фактов — в ваших же интересах.
— Да чего там искажать, чего там умалчивать! Взял да и съездил раза два, от души, эту скользкую мразь по харе. Э, да знай я, что он сразу поскачет жаловаться, так навалял бы ему покрепче! Закурить я могу?
— Да. Расскажите теперь все, что происходило вчера в вашем доме, с начала и до конца!
Нилс отвернулся от Берта, некоторое время курил молча и смотрел в угол с таким выражением, словно увидел там гадюку. Помотал головой, затянулся глубоко. Провел ладонью по подбородку, поросшему не менее чем двухдневной щетиной, и стал говорить, не глядя на Берта:
— Вчера… Ну, пришел я, значит, домой, расположился у себя в гараже. Хотел поглядеть — приведет ли жена к себе фотографа вечером? А он один явился… Ну, я его — цоп! Куда, говорю, вор, лезешь?
— Он вошел в дом?
— Не успел. Хотел через веранду войти, у двери с ключом возился. Тут я его сгреб за шиворот. Гляжу — перепугался, дрожит что твой овечий хвост. Меня это еще хуже обозлило. Ах, вот, думаю, ты какой! Лезешь к чужой жене, как кот блудливый за сметанкой, а зацапали, так сразу и душа в пятки? Ладно, думаю, я тебя еще маленько припугну! И говорю ему: если задумал у меня жену из–под носа умыкнуть, что же, только сначала давай за нее поборемся! Бейся со мной — если не убьешь меня, я сам тебя прикончу.
— Так прямо и угрожали убить его?
— А что! Разве можно такое стерпеть?! Его еще пальцем не тронули, а он уже трясется, что твой студень на тарелке, наземь валится, червяком этаким ползает, извивается… Станет такой за женщину драться! Как бы не так!
Следователь молчал, слушал. Слушать — этим искусством Берт Адамсон, наконец, овладел. Не прерывать допрашиваемого лишними вопросами, не глядеть со скукой на часы, когда он увлечется и его рассказ уклонится от прямой дороги. Не сбивать окриками «Это не относится к делу!».
Казалось, заторможенность Нилса полностью преодолена. Если вначале он отвечал лишь коротко, скупо, с раздражением, то теперь рассказывал уже подробно:
— Стой–ка, думаю, а что ты, трус подлый, будешь делать, если я при тебе скажу о Бригите… Обзову ее… Неужто стерпишь, не бросишься на меня? И точно! Краснеет, бледнеет, а ударить боится… Он дрожит, а я его, знай, как хочу пугаю… Тьфу ты, мразь! Уж он так трясся, так ползал, что мне… и руки–то пачкать не хотелось, тошно стало, можете вы такое понять… Мало того! Вдруг как закричит: отказываюсь я от Бригиты! Скажите пожалуйста! Мусолил, мусолил бабу, а чуть прижали его, он, видите ли, отказывается!.. Ну, тут уж у меня черти в глазах запрыгали. Поставил я его на ноги и — по харе… Да не раз… А потом — ну, а потом пришла жена. А я отлучился на часок. Пусть разберутся, кто там от кого отказывается… так–то. Думал — вернусь, они к тому времени помирятся, скроются с глаз долой. Она–то своего хлюпика пожалеет, ссадины ему смажет йодом… А на деле вышло не так, прихожу, гляжу — смылся–то он один… Она — нет. Она меня ждет, осталась… Ну, и все.
— Нет, еще не все, Лея, я должен знать, что было потом! Когда вы остались вдвоем с женой.
И тут Лея стал нервничать, Берт сразу заметил это: закурил, опять уперся взглядом в угол.
— Э, чего там… Ничего особенного и не было. Поговорили малость… Она, по–моему, под конец раскусила–таки, что он за тип…
— Вы ее тоже били?
— Кого это? Жену–то? Да вы что! Пальцем не тронул.
— Но угрожали? Ругали?
— Э, да это я только фотографу так сказал. Я же вам объяснил.
— А раньше? Раньше вы разве не грозили жене?
— Было однажды. Перед отъездом, когда одну ее дома оставлял. А зачем это вам знать так подробно? Что же, Бригита тоже на меня жаловалась? С ним заодно?
— Нет, нет… Мне нужно знать это, чтобы понять всю ситуацию… Итак, вы перед отъездом ей пригрозили. Вы тогда уже знали, что вашей жене понравился другой?
— Нет… У меня… То есть подозрения были, только и всего.
— И несмотря на ваши угрозы, она вчера не побоялась остаться с вами наедине?
— Не побоялась, как видите. Она–то, видно, не из пугливых.