— Не сердись, Юрис, — я попытался выразиться поделикатнее, — но не допускаешь ли ты, что он заметил наблюдение? Это же не шутка — на четыре дня превратиться в тень человека. Может, кто–нибудь из твоих помощников был недостаточно осторожен? И сейчас Крум своим театром водит вас за нос.
— Раньше или позже замечают любую слежку. — Мой вопрос не задел чести Банковскиса. — Но только профессионалы. Человек с чистой совестью обычно не оглядывается… А теперь скажи: как бы повел себя ты, желая сбить с толку наблюдателей? Так резко изменить образ жизни — это как раз выглядит очень подозрительно. Я скорей думаю, что Текле удалось, наконец, уговорить его вшить ампулу.
— Стоило бы проконсультироваться с психотерапевтом.
— Уже сделано. Целый час слушал лекцию. Оказалось, что на этом свете случаются всякие чудеса. И у нашего случая есть различные прецеденты в психиатрической практике. Одна теория пришлась бы как раз по вкусу Саше. А именно: после полного удовлетворения ненормальных стремлений наступает продолжительный период внутреннего покоя, когда неспециалисту больной может показаться совершенно здоровым. Не завидую Особо важному Ванадзиню, — и Банковскис тяжело поднялся. — Через полчаса доставлю ему Крума на допрос.
Весь этот час я листал принесенное Леоном Акментынем дело об убийстве Аркадия Гаврилова, снова и снова убеждаясь в сложности милицейской работы. Лишь постепенно открывались обстоятельства, при которых совершилось загадочное преступление, и выяснение их еще затрудняла необычная личность самой жертвы. Человек пропал без вести, но целую неделю никто не проявлял никаких признаков тревоги. Лавина, как обычно, началась с одного камешка. Дворничихе с Академической улицы в конце концов надоело каждый раз огибать желтые «жигули», уже шесть дней стоявшие без движения у тротуара, так что не удавалось даже путем полить улицу: сточная решетка, находившаяся как раз под машиной, засорилась и не пропускала воду. Машина не принадлежала никому из здешних жильцов, в этом уверял сын дворничихи, а во всем, что касалось автомобилей, на мальчишку можно было положиться. Он даже предлагал вызвать автоинспекцию, но мать рассудила, что для того, чтобы убрать помеху, хватит и участкового. Инспектор сразу заметил, что в замке зажигания торчит ключ. Так что отъехать было совсем просто, но прежде требовалось выяснить, кому машина принадлежит.
— Ищите у любовницы, — кратко ответила законная жена Гаврилова. — С тех пор, как он демобилизовался и вернулся из–за границы, знаю о нем меньше, чем узнавала раньше из писем. Я уже подала на развод: нам с сыном нужен настоящий отец.
Но не смогла помочь и Илона Гудревич:
— Захаживает временами. Но никогда не остается больше чем на два–три дня. Очень уж неусидчив, все время носится на своей машине по деревням, словно хочет открыть родную землю заново. Ночует, где придется.
Вряд ли кто–нибудь может представить себе весь объем работы, какую приходится переделать в подобных случаях. Страницы дела давали о них исчерпывающую информацию: было опрошено сто шестьдесят восемь жителей Академической улицы, многие из них заметили желтую машину, но Гаврилова не знал никто — ни по имени, ни в лицо. Казалось уже, что его придется объявить безвестно отсутствующим, когда из соседнего района поступило тревожное донесение. В лесу, в полукилометре от дороги, мальчишки случайно обнаружили труп застреленного мужчины. Формальности опознания и заключения экспертов заняли целый том. Картина происшествия прояснилась: Гаврилов был застрелен на краю небольшой вырубки, упал в куст малины и пролежал там три недели. Пулю найти не удалось, но были основания предполагать, что она была выпущена из пистолета системы Макарова. Жертва не была ни обыскана, ни ограблена, поэтому в районной милиции решили, что целью убийства было похищение машины. Ее бросили на улице, когда кончился бензин, но не успел ли преступник до того воспользоваться ею для совершения других преступлений? Этот и многие другие вопросы все еще висели в воздухе, не хватало фактов, какие дали бы хоть малейшее указание на мотив убийства или личность убийцы.
За эти два дня Леон переделал множество дел. Вдоль и поперек исходил место происшествия, изучил тропки и стежки и, разумеется, не нашел ни единого отпечатка, который напоминал бы узор подошвы чешских спортивных туфель. Столь же бесплодными оказались и разговоры с обеими женщинами; жизнь Гаврилова казалась открытой и неинтересной книгой, лишенной страстей, которые могли бы объяснить столь трагический конец.
Теперь подозрения соединились в непрерывную цепочку. Держалась она, правда, только на отрицаниях, но все вместе они приводили к выводу, казавшемуся логичным: действовал душевнобольной, не использовавший даже возможности взять лежавшую в машине сумку Гаврилова с достаточно ценными вещами. Лес находился неподалеку от Научного поселка, калибр оружия совпадал, что позволяло предположить причастность убийцы Ярайса Вайвара и к этому делу. Но и такая мысль, к сожалению, не приближала к разгадке. Разве что Ванадзиню удастся загнать Крума в угол и устроить ему настоящую баню, учинив перекрестный допрос.
Когда я вошел в кабинет следователя, ничто не указывало, что идет допрос опасного преступника. Разговор скорее напоминал консультацию с психоаналитиком, когда пациент откровенно рассказывает о своих проблемах, а врач задает наводящие вопросы и старается понять подлинную сущность болезни.
— Да я давно уже бросил, — похвалялся Крум. — Целую неделю и не нюхал.
— Тогда вы должны хорошо помнить, где и чем занимались все последние дни, — обрадовался Ванадзинь. — И сможете нам помочь.
Следователь находился в тени, которую бросали гардины, а Крума усадил лицом к свету — точь–в–точь так, как это уже не раз описывалось. Со своего конца дивана я видел допрашиваемого лишь сбоку; когда я вошел, он даже не повернул головы.
Надо признаться, что я не узнал бы Крума, руководствуясь только описанием, сделанным Банковскисом, — потому, наверное, что воображение нарисовало мне классический тип преступника из старых фильмов: либо взлохмаченного, с бегающими глазами, с морщинами, оставленными разгульной жизнью, либо остриженного наголо, с застывшими чертами лица, стиснутыми губами и ледяными змеиными Глазами. Сейчас моему представлению соответствовал только рост. Крум казался таким маленьким, что трудно было представить его рядом с дебелой Теклой. Но я совершенно не был готов увидеть седого человечка в темных очках и белой рубашке, которые делали его похожим на очкастого мастера из сельского профтехучилища.
— Работал, а после смотрели с женой телевизор.
— Где, если не секрет?
— Дома, понятно… А, да, — замялся Крум, — я тут одному дружку помогаю дом ставить, так что постоянной работы пока еще не подыскал.
— Не знал, что у вас знакомства в научных кругах. Где это вы вместе с профессором Маркулем свиней пасли?
— Что же спрашивать, если сами знаете? Но денег я не получал. Ни копейки!
— Я и это знаю. Иначе вы, конечно, заплатили бы подоходный налог, профсоюзные взносы…
Крум оглянулся, словно в поисках поддержки. Мы встретились взглядами. У него были голубые детские глаза с сеткой красных жилок вокруг зрачков.
— Ну как доказать вам, что я ничего плохого не делаю? Сотни мастеров целыми днями халтурят, а я один раз решил помочь друзьям, и меня уже тягают к прокурору, собираются прижать… Что же не позовете и барыню Кларису? Я не набивался, она сама меня уговорила. Ну и пусть платит, денег, что ли, у них мало? Я даже в лучшие времена за неделю не мог пропить столько, сколько они за день заколачивают.
— Да, так как же насчет выпивки? — словно спохватился Ванадзинь. — Что, доктор запретил?
— Жена. Раньше ворчала, но терпела. А тут вдруг взбунтовалась: «Или кончай, или ищи себе другую. Тут не вытрезвитель, чтобы шлялись всякие тебя разыскивать. От того, что был постарше, за версту несло лягавым, не мог даже толком сказать, что у него там сломалось, только и бубнил: авария, авария. Что ты там снова натворил по пьянке?» Пристала как банный лист.
— И вы бросили пить? — покачал головой Ванадзинь. — Поберегите эти сказочки до другого раза.