Мы метались по лабиринту узких переходов, спрашивая дорогу у всех, кто попадался под руку. Нас корректно посылали дальше. И мы вместо зала вновь и вновь выходили к сцене.
Это уже выглядело мистикой. Вероятно, дворец строили с расчетом, что кремлевские вожди могут появляться только в президиуме. Их выход в ряды одобрительно голосующей публики принципиально не предусматривался. Во всяком случае, мы с Сережей, как загнанные лошадки, проскочили-таки на зрительскую половину через боковую дверь на пятом (!) этаже.
Хорошо еще, что начало праздничного шоу традиционно задержали. Собственно, это и был самый светлый момент мероприятия. Не считая, конечно, вручения памятных дипломов. Да и то радостного только для тех, кто их получал.
Потому что сам концерт получился абсолютно нулевой. Или, как принято говорить в особо творческой среде, – «какашечный». Не пробуждающий высоких чувств и дивной неги. Не дарящий пищу пытливому уму. Не принесший редкого эстетического наслаждения. И так далее.
В общем – большой и серый. Как задница у носорога.
В первую очередь, виновато телевидение. Когда идут съемки, артист вынужден выступать под фонограмму. Живой звук плывет, и его надо минут сорок подстраивать под каждого исполнителя. Что даже с суперфирменной аппаратурой технически безумно сложно. Тем более, за те же билетные деньги.
Популярные записи сейчас есть в любом доме. И платить за то, чтоб слышать их еще раз, публике категорически не нравится.
Фонограмма не дает главного – прямой волнительной связи сцены и зрителя. Без которой искусство, по сути, превращается в красочную помойку.
Артисты это понимали. И ударно работали строго на камеру. Источая улыбки и лукавые взгляды четко в пятиметровое окружающее пространство. И не обращая внимания на отсутствие восторженных криков из зала.
Короче, впечатление было гадостное.
Ко всему прочему, я еще и нервничал. Я не так часто, как хотелось бы, становился полноценным российским лауреатом. То есть пока ни разу.
Мне казалось, что в последний момент я вдруг сделаю что-нибудь не то. Выроню памятный диплом. Не прочувствую, что расстегнут гульфик. Споткнувшись, упаду на сидящую впереди поэтессу-песенницу Ларису Барскую. И не поднимусь, пока крепкие руки истинных любителей эстрады с благодарностью не подбросят меня к потолку.
Ларису Барскую такие тревоги явно не волновали. Она была поглощена собственным триумфом. Чуть ли не каждая вторая лауреатская песня оказалась сработанной на ее ненавязчивые стихи.
Поэтесса едва успевала рассеянно улыбаться в сторону телеоператоров.
В принципе, я невнятно отношусь к лирической дамской поэзии.
То есть я ее, попросту говоря, не читаю. Мне скучно. Я и так знаю, о чем там чаще всего говорится – о разлуке и Пушкине. Причем Пушкин обязательно в крылатке и куда-то торопится. А расставание идет на фоне дождя и опавших листьев. И мужчина, как правило, недостоин высоких женских страданий.
Поэтессы об этом знают уже в самом начале творческого пути.
Однажды я случайно попал в жюри областного смотра молодых дарований. Шестнадцатилетняя представительница швейного ПТУ смущенно протопала на сцену и начала выступление чеканной строкой: «Ты в любви оказался мерзавец…»
Стихи, естественно, были не о Пушкине.
Хотя сама про себе дамская поэзия воспринимается по-разному. Вероятно кому-то она даже нравится.
Помню случай совершенно неожиданной реакции. Я сидел на вечере в союзе литераторов. Рядом внимал происходившему баснописец Юрий Райх, автор замечательного слова «флагалище» – металлическое гнездо для крепления флага на фасаде здания.
Мы пришли за продуктовыми наборами и не сумели вовремя улизнуть.
Показывалась поэтесса с незапомнившейся фамилией. Ведущая вечера, Галина Ларина, коротко представила гостью: огромная любовь к нашему городу и его прошлому, тонкий лиризм, искренность и внимание к мельчайшим нюансам в душевных переживаниях.
– Если я буду храпеть – толкни! – вполголоса попросил Райх.
Поэтесса не обманула ожиданий. Осенний парк исправно ронял листву. Влюбленные безоглядно расставались. Слезы на щеках мешались с дождевыми каплями. Одиночество вырастало до космических размеров. Время от времени по улицам проносились кареты. Пары танцевали мазурку. Мелькнул юноша Пушкин, спешивший удивить Державина.
Я перебирал содержимое карманов. Расстегивал и застегивал браслет наручных часов. Дважды перечитал свой проездной билет.
Юра сидел, закрыв глаза. Казалось, он целиком охвачен волшебной силой настоящего искусства. Лицо выглядело просветленным. Губы чуть заметно шевелились.
Внезапно он очнулся и горячо зашептал:
– Слушай, я сейчас придумал колоссальное определение. Представь себе человека, чтоб он сразу был педераст, некрофил и скотоложник. Получается, – он со вкусом отделил каждое слово, – любитель мертвых крокодилов мужского пола!
Я старался отвлечь себя подобными светлыми воспоминаниями, чтоб меньше волноваться. И теоретически, сберечь больше нервной творческой энергии для других могучих свершений. Типа серии обмываний лауреатского диплома по многосторонней и полной программе.
Получалось, надо признаться, довольно слабо.
Напряжение достигло высшей точки, когда Цветова вышла на сцену и закружилась в перекрестье серебряных лучей. И для всех вокруг, а в перспективе, через телезапись, на всю страну лились слова ее песни. Мои слова. Великие, дурацкие, обычные, гениальные, вообще какие угодно – но те, которые я сочинял. Придумывал ночью на кухне, мучаясь и радуясь, что наконец-то получилось. Чтобы вот так их выплеснуть.
И это то, что дороже денег.
А потом для нас с Сережей началось легкое сумасшествие.
Краткая хвалебная речь ведущего с упоминанием наших фамилий. Две прекрасные феи-ассистентки с дипломами и подарками. Сладостные дежурные аплодисменты. Поклоны в никуда. Серега хлопает меня по плечу. Тупые улыбки окружающих. Полный восторг…
Дальше мы уже только приходили в себя. Обменивались перепутанными при вручении дипломами. Уясняли, что в подарочных коробках упакованы фирменные телефоны «Панасоник». И, как заведенные, поздравляли друг друга. В том числе и с тем, что все наконец-то удачно закончилось.