Однако ему посчастливилось благополучно миновать второй этаж, не столкнувшись с ходунком мадам Бомм.
На втором этаже жила и пианистка Клара Виолет. Эгаре услышал стремительные пассажи Черни[16]. Под ее пальцами даже гаммы обретали особое, изысканное звучание.
Она считалась одной из пяти лучших пианисток мира. Но поскольку она не переносила присутствия слушателей в помещении, где играла, славы ей, увы, не досталось. Летом она давала балконные концерты: раскрывала все окна, а Эгаре, придвинув ее рояль фирмы «Плейель» к балконной двери, устанавливал под инструментом микрофон. И Клара играла. Два часа подряд. Жители дома № 27 сидели на ступеньках крыльца или на выставленных на тротуар складных стульях. Часть публики слушала ее, сидя за столиками в «Ty Breizh». После концерта, когда Клара выкатывалась на балкон и, робко кивая, кланялась, ей аплодировал чуть ли не весь микрорайон.
Остаток пути наверх Эгаре проделал без помех. Добравшись до пятого этажа, он увидел, что стол исчез. По-видимому, Кофи помог Катрин.
Чувствуя необъяснимую радость, он постучал в зеленую дверь.
– Добрый вечер! – прошептал он, прижимая бумажный пакет к матовому стеклу. – Я принес книги.
Когда Эгаре выпрямился, Катрин открыла дверь.
Светлые короткие волосы, жемчужно-серый взгляд из-под нежных бровей, недоверчивый, но мягкий. Она была босиком, в платье с вырезом, открывавшим только ключицы. В руках она держала конверт.
– Мсье, я нашла письмо.
8
Для одной минуты впечатлений было слишком много – Катрин, ее глаза, конверт с бледно-зеленой надписью, близость Катрин, ее запах, ключицы, жизнь… письмо…
Письмо?
– Нераспечатанное письмо. Оно было в вашем столе, в ящике, в том, что выкрашен в белый цвет. Я открыла этот ящик, а там лежало вот это письмо, под штопором.
– Да нет же, – вежливо возразил Эгаре, – никакого штопора там не было.
– Но я же видела его своими собственными…
– Ничего вы не видели!
Он вовсе не хотел так кричать, но вид письма, которое она держала в руке, был для него просто невыносим.
– Простите, пожалуйста, что я накричал на вас.
Она протянула ему письмо.
– Но это не мое письмо.
Мсье Эгаре попятился к своей квартире.
– Сожгите его.
Катрин пошла за ним, глядя ему в глаза. Его лицо вдруг вспыхнуло, словно от удара хлыстом.
– Или бросьте его в мусорное ведро.
– Значит, я в принципе могла его прочитать?
– Мне все равно. Это не мое письмо.
Она не отрывала от него взгляда, пока он не закрыл за собой дверь, оставив ее на лестнице.
– Мсье! Мсье Эгаре! – Катрин постучала в дверь. – Но на конверте написано ваше имя.
– Уходите! Пожалуйста! – крикнул он.
Он узнал письмо. Почерк.
В нем что-то лопнуло.
Женщина с темными кудрявыми волосами открывает дверь купе, сначала долго смотрит в окно, на перрон, потом поворачивается к нему, со слезами на глазах. Шагает по Провансу, по Парижу, по улице Монтаньяр и наконец входит в его квартиру. Принимает душ, идет нагишом по комнате. Губы, приближающиеся к его губам, в полумраке.
Мокрая после душа кожа, влажные губы, перекрывающие ему дыхание, впивающиеся в его губы. Поцелуй.
Бесконечный.
Лунный свет на ее маленьком мягком животе. Две тени, танцующие в красной оконной раме.
А потом она укрылась его телом.
*** спит на диване в лавандовой комнате, как она называла запретную комнату, завернувшись в свое провансальское лоскутное одеяло, которое сшила еще невестой.
До того, как вышла замуж за своего «виньерона» – винодела и…
Покинула меня.
А потом еще раз.
Каждой комнате, в которой они встречались за эти пять лет, *** давала название: Солнечная, Медовая, Садовая. Для него, ее тайного любовника, ее второго мужа, эти комнаты были вселенной, составляли весь смысл его существования. Его комнату она назвала «лавандовой», это была ее маленькая родина на чужбине.
Последняя ночь, которую она провела в ней, была жаркая августовская ночь 1992 года.
Они вместе приняли душ и были мокрые и голые.
16