«Мы выйдем замуж за каких-нибудь ужасно богатых европейцев. Я за барона – баронесса Харриет звучит очень благородно, – а ты непременно за графа, потому что «графиня Лизетта» просто само просится с языка», – фантазировала подруга, заливаясь хохотом при виде того, как Лизетта закатывает глаза. А через два дня она уже лежала на каталке больничного морга. Лизетту вызвали на формальное опознание. Тело Харриет успели отмыть от крови и грязи, так что ее лицо, по счастью, не пострадавшее, если не считать крохотной ссадины над бровью, выглядело спокойным и умиротворенным. Но смех покинул его.
Лизетта кашлянула.
– Мы договорились встретиться с Харриет после работы перед вокзалом. Она пришла чуть пораньше и как раз угодила под бомбежку. Я… Она была еще жива, когда я ее нашла.
Воспоминания обрушились на нее с новой силой. Даже едкий, чуть металлический запах крови Харриет. Ох, лучше забыть, каково было держать голову Харриет на коленях!.. Ей потребовались месяцы, чтобы заглушить, вытеснить эти воспоминания. Искоренить кошмарное ощущение беспомощности, которое она испытывала, пока жизнь подруги капля за каплей утекала прочь. Лизетта заставила себя стать посторонней свидетельницей смерти Харриет, а не сраженной горем участницей.
– Скажи маме и папе, что мне очень жаль, Лиззи… – Лизетта отчетливо помнила каждое слово, каждый оттенок тех последних минут перед тем, как подруга обмякла у нее на руках. – Они всегда хотели, чтобы я приходила на встречи чуть раньше назначенного времени. Но уж лучше б я разок опоздала. Тогда бы я сейчас не умирала.
– Ты не умираешь, Гэтти, – солгала Лизетта. – Ты просто ранена, и надо скорее доставить тебя в больницу в Уайтчепеле. Слышишь сирены «Скорой»? За тобой едут.
– Хоть раз все будут суетиться вокруг меня, – промолвила Харриет, окровавленной рукой погладив подругу по подбородку.
В этих словах не было ни тени злобы или зависти. Харриет вечно твердила, что из них двоих только Лизетта хорошенькая, умная, что именно Лизетте на роду написано побывать в самых разных местах и оставить в мире свой след. Лизетта возмущалась и спорила, но Харриет упорствовала. Из-за всего этого Лизетта лишь больше терялась и смущалась в обществе, тем не менее молодые люди усердно приглашали ее на свидания и на танцы, не обращая внимания на Харриет.
Раненая обратила на подругу взгляд затуманенных синих глаз.
– Ты здорово врешь. Ты всегда умела.
– Не надо разговаривать, помолчи, – сказала Лизетта, с болью отмечая, что кровь все сильнее заливает ее платье. Похоже, та «Скорая» ехала вовсе не за Харриет.
– Лиззи, отвлеки меня… – попросила Харриет. – Ты так хорошо рассказываешь.
– Хорошо. Представь, что мы с тобой сейчас в винограднике во Франции.
– Нет, лучше на лавандовом поле. Мы же договорились, что как-нибудь летом поедем поглядеть на лаванду, помнишь?
– Договорились. Чувствуешь, как она пахнет?
– Пытаюсь.
– Представь, как она покачивается вокруг твоих коленей, а ты стоишь прямо посреди цветущего поля. Что ты слышишь?
– Птиц, – ответила Харриет. – Жужжание пчел.
– И я. Ну-ка, подумай. Чувствуешь запах?
– Да, такой свежий аромат лаванды, когда я растираю ее в пальцах.
– Продолжай.
– Лето. Пахнет сухой землей.
Лизетта подняла голову – к ним наконец подходил кто-то из санитаров. Нагнувшись, он осмотрел раненую и печально покачал головой.
– Недолго осталось, – прошептал он.
Это было ужаснее всего – услышать подтверждение тому, что минуты друга сочтены.
Харриет стала еще одним человеком, которого Лизетта любила, но не смогла уберечь. Еще одной из тех, кто уходит, оставляя ее горевать в мучительном одиночестве. Когда подруга закрыла глаза, Лизетта знаком показала санитару, чтобы он шел заниматься следующими жертвами. Она не хотела, чтобы он разделил с ней смерть Харриет, не хотела чувствовать на плече его сочувственную руку, не хотела слышать утешительных слов. Все эти выражения сострадания пусты и никчемны – ей уже доводилось терять близких, и она знала: в таком горе не помогает ничего. Ничего! Лишь время.