Лавандовый букет
Человек медленно шел по темной улице, нехотя переставляя непослушные ноги. Тяжелая луна освещала темный город, давила на него, а ветер неожиданно выбегал из-за угла, пугая своим пробирающим холодом.
Бордовая жидкость колыхалась в стеклянной бутылке. Там оставалось совсем немного, около трети от всего, что было изначально. А те две трети были уже давно выпиты и запиты сверху горькими слезами.
Покрасневшие глаза мужчины смотрели то под ноги, то на спящие окна городских домов, то на небо, но не видели совершенно ничего через слезы - мутную воду, которая окутала небесно-голубые глаза художника.
А когда-то все было по-другому…
Тогда ему было еще девять и не было сонных глаз, полных страха и отчаяния, не было дрожащих пальцев с неаккуратными ногтями. А был прекрасный мальчик, шустро бегающий по дому.
- Дорогой, не бегай! – кричал ему тогда отец, готовящий завтрак на первом этаже их дома. – Тут потолки трясутся.
Тогда он переставал бегать, но это только по полу. Юный художник вскакивал на широкий диван, занимающий примерно половину комнаты, и кувыркался, прыгал и падал на нем. И все было так прекрасно. Он знал, что диван его подхватит и не даст больно стукнуться затылком.
Потом, после завтрака, он так сильно тянул отца в сад, что тот не мог устоять. Отец брал свои кисти, темно-коричневый мольберт, спустя столько лет все еще пахнущий деревом, срубленным на росистой весенней поляне, брал яркие краски и красочную палитру, которую он, по своему обыкновению, не любил мыть, оставляя буйные цвета.
- Ну что, - сказал отец, улыбчивый усатый мужчина, когда через минуту они с сыном оказались в саду, - что будем сегодня рисовать?
Мальчик осмотрел своими озорными голубыми глазами сад, останавливаясь на каждом пышном дереве, маленьком кусте, шелестящей траве и старом кирпичном колодце.
- Папа, а ты знаешь, как выглядит лаванда?
- Знаю, - ответил отец и присел на корточки, чтобы было удобно смотреть друг другу в глаза.
-А нарисуем?
- Нарисуем, - произнес он, начав разбирать инструменты.
- Ой! – испугавшись, воскликнул мальчик. – Я забыл!
И, мелькая между плотно растущими деревьями, побежал в дом. Вот он уже, такой маленький и хрупкий, несет, все еще торопясь, свои мольберт, короткие кисти и краски в смешных баночках, похожих на бочонки меда.
Мольберт, а заодно и краски, и кисти вываливаются у него из рук, но мальчик быстро, чтобы отец не заметил, поднимает их и, звонко смеясь, как будто ранняя весенняя птица, летит к нему.
Отец уже все расставил и терпеливо ждет, пока сын, мельтешась, зато с интересом, разбирает свои принадлежности.
- Сначала фон, - сказал отец и легкими движениями стал наносить нежно-розовую краску на плотный лист.
Сын, полный гордости и старательности, пытается повторить, но все равно у него пока что не выходит так же здорово и непринужденно, как у отца. Но это пока что.
- Ну вот, - после часа веселой работы говорит ему отец, сравнивая две достойные работы, - видишь, уже намного лучше. Нужно больше работать – и все у тебя получится.
Потом они, идя в ногу, заносили работы в отдельную комнату, которую отец так смешно называл «Мастерская полутора художника». На одной стене небрежно были повешены работы отца, а на другой возвышались неумелые, но такие красивые рисунки мальчика. И шли пить теплое какао.
Прошло шесть лет, и отца, смешного и усатого, уже почти седого балагура и талантливого учителя и художника, не стало. Юноше тогда было всего пятнадцать лет. Захлебываясь по ночам слезами, он продолжал жить и вспоминать тот фруктовый сад, старый поцарапанный мольберт и прекрасную яркую палитру, что сейчас была в его комнате. А ключ от «мастерской полутора художника» был у матери. Но юный художник все равно не решался брать его, видимо опасаясь, что не сможет переступить порог и снова вдохнуть этот игривый запах засохших красок, запах дерева, не сможет снова посмотреть на вазу, одиноко стоящую на некогда высоком подоконнике, и на светильники в форме свеч.
Так и прошло все это время. Теперь же, когда ему уже давно за тридцать, он шел по холодной и, казалось, голодной улице.
С того момента, с которого прошло около двадцати лет, он так ни разу и не зашел туда, решив, что ему это и не надо. Тогда же он и перестал рисовать, лишь изредка что-то царапая на клочках бумаги.
Временами ему казалось, что вот-вот – и он возьмет кисточки в руки и начнет создавать. Но тем временем он вставал из твердой постели, на которой не мог крепко спать ни одной ночи, и шел работать с какими-то бумагами, осточертевшими ему, как только он первый раз дотронулся до них.
Руки просились в пляс. «Давай! Пусти нас! – кричали они. – Мы хотим работать! Не суй нам печати! Дай кисти! Дай нам эти краски! Ну дай! Дай!!!» Но он ничего не делал, потому что боялся, хотя и не знал чего.