— Не рассказывай этого мне и другим тоже, — отвечал я. — Расскажи это банкирам, которые делают на этом деньги и загребают немало.
— Моя мать стирала себе в кровь пальцы и колени — все время вязала и убирала мусор за другими. Всю жизнь ей приходилось гнуть спину, то за работой, то из благодарности. Она не покупала готовых блюд. Из полкило картошки готовила праздничное угощение, она даже ухитрилась оставить мне денег, один бог знает, как ей это удалось. На ее и мои сбережения мы купили этот дом. Правда, мы взяли ипотечный кредит на 150 000 марок, но этот кредит мы погасим — именно потому, что не покупаем готовые блюда и не пользуемся кредитами для поездки в отпуск.
— Даже когда мы оба умрем, наш долг будет еще далек от погашения, — сказал я. — Кто же тогда его погасит?
— Может, я виновата, что у нас нет детей?
Она схватила кухонный нож и свирепо посмотрела по сторонам, будто готова была ринуться на меня.
— Что это вдруг с тобой? — спросил я. — Положи, пожалуйста, на место нож. У тебя неприятности в гостинице?
Криста уронила нож на кафельный пол и выбежала из кухни, громко хлопнув дверью.
Все десять лет, пока Криста безбедно жила у Бёмера и наслаждалась свободой, как никогда раньше, она не забывала о своем происхождении. Ей и не давали забыть об этом. Напротив, ей каждый день напоминали, что она была не сестрой хозяина дома, а его прислугой, даже если в качестве няни объездила с семьей Бёмера полсвета. Криста всегда сравнивала два мира: тот, в котором она выросла, где кусок хлеба, как реликвию, сберегали на следующий день, и тот, куда ввел ее сводный брат. «Лучший дом» на площади, в котором она теперь работала, Криста причислила ко второму миру. Иногда она с грустью говорила: «Эдмунд, тем, что там выбрасывают и оставляют на тарелках гости, можно накормить половину Индии».
Это, как ни странно, делало ее по отношению к страждущим несправедливой и безучастной. Она уже не хотела или не могла различать настоящую и наигранную, или «долговую», нужду и нередко соглашалась с теми политическими группировками, которым особенно хотелось лишить безработных всякого пособия, заставить их питаться на благотворительных кухнях. Подчеркнуто безапелляционным тоном Криста однажды заявила: «В Германии нет нужды. Если кто-то терпит нужду, значит, он сам виноват, не умеет рассчитывать. Когда люди поймут, сколько стоит кусок хлеба, тогда с ними снова можно будет разговаривать. А так меня просто тошнит».
Так рассуждала она, ежедневно работавшая в доме, где в изобилии подавали на стол и убирали часто нетронутые блюда. Сама Криста наживалась на этом изобилии, она приносила домой кучу продуктов, на вполне законном основании, а могла бы притаскивать еще больше, если бы мы были в состоянии все это съесть. В магазинах нам приходилось покупать лишь немногое: овощи, молоко, кофе, йогурт[1], яйца. Те продукты, которые Криста приносила домой, в пересчете на деньги были существенным, не облагавшимся налогом приработком.
Криста была почти фанатично работоспособной женщиной. Меры она не знала; если бы можно было работать во сне, она бы делала и это. Но меня пугало то, что во время своих редких вспышек она могла воскликнуть: «У меня нет никакой жалости к бедным, меня тоже никто не жалел, кроме тебя».
О своей встрече с Матильдой Шнайдер я не сказал Кристе ни слова.
Это случилось в первый четверг октября, около девяти утра. От самого замка Каппенберга до старой водонапорной башни небо нависало над землей свинцовым куполом. Я пошел к газетному киоску, чтобы, как обычно по четвергам, купить «Штерн» и «Цайт». На площади перед церковью стоял красный «форд-фиеста», но я не обратил на него особого внимания. Здесь, хотя стоянка и запрещена, всегда можно видеть машины: напротив церкви находится банк, и клиенты заходят туда всего на несколько минут, чтобы совершить финансовые операции.
На обратном пути, когда я листал «Штерн», мне замигали автомобильные фары. Я остановился, посмотрел по сторонам. Сигналили фары красного «форда-фиесты», водитель упорно включал их с небольшими интервалами. Я поднял правую руку, подтверждая, что понял сигнал, и перешел улицу. Подойдя к машине, я заглянул в боковое окно и пришел в полное изумление: за рулем сидела Матильда Шнайдер.
Она тут же вышла из машины, протянула мне руку и улыбнулась, как будто мы уже много лет были друзьями и расстались всего лишь час назад. Движения ее были легки, как у танцовщицы. Так и подмывало взять ее на руки.