— Ну вот уже и официально известно, — сказала она и швырнула на пол прочитанную газету. — Сегодня известно в городе, завтра по всей стране. Я боюсь за отца. У него есть что-то общее с Хайнрихом: они гонятся за мечтой, ах, за прекрасной мечтой.
Она подтянула колени к груди и завернулась в свое платье. Сжавшись в комок и забившись в угол кресла, она являла собой унылое зрелище. Мне хотелось стать богатым и помолодеть на тридцать лет, чтобы иметь возможность дать ей то, что она давно уже принимала как само собой разумеющееся.
Вдруг она встала, подошла босиком к портрету Хайнриха Бёмера, сорвала траурный креп и швырнула в корзину для бумаг, которая стояла под откидной крышкой секретера.
— Хватит! Нельзя перегибать палку. Хайнрих однажды сказал мне: «Киска, если со мной что-то случится, не печалься. Жизнь продолжается».
Она снова села в кресло и добавила:
— К тебе это тоже относится: можешь посыпать нафталином свои замечательные фотокамеры. Ни одна газета, ни один журнал не дадут тебе больше заданий, можешь в этом не сомневаться. Твоя фамилия будет скоро упоминаться в каждой газете, но как профессиональный фотограф ты свое отпел. Будем надеяться, что завод станет платить тебе ровно столько, сколько ты потеряешь.
— Надеюсь, твой отец предложит мне такой договор, чтобы я мог жить хотя бы так, как раньше. А если мы найдем однажды убийц Хайнриха Бёмера, то…
— Что тогда? — быстро спросила она. И задумчиво добавила, обращаясь больше к самой себе: — Скоро я распознаю другое лицо и опишу тебе. Ты ведь не сможешь увидеть его сам, ты не суеверный. А теперь, пожалуйста, уходи. Хорошо, что ты заскочил ко мне, но у меня сейчас намечено одно свидание.
— У тебя? Ты же обычно ни с кем не встречаешься.
— Я что, обязана давать тебе отчет?
— Нет, конечно. Я только думал, что мы с тобой союзники и ты мне обо всем будешь рассказывать.
— Я твоя сообщница, но не рабыня. У меня свидание с отцом, если тебе так надо знать. Мы увидимся в ресторане «Римский император». Я заказала столик на вечер. Думаю, настало время наладить отношения с отцом. Пожалуй, это ему поможет. Я просто позвонила ему на завод, и он тут же согласился сегодня со мной поужинать. Он придет в своем лучшем костюме и отвратительном галстуке. Вкуса у него никогда не было. И сидеть будет, не зная, куда девать свои огромные руки. И все-таки я боюсь этого разговора. В конце концов, я четыре года была любовницей его шефа, и если об этом кто-нибудь узнает, то может погубить отца и тем самым поставить крест на модели Бёмера. Достаточно заявить, что отец ради собственной выгоды способствовал моим связям с Хайнрихом. Никто не поверит правде, никто, все подумают только о постельной истории. В такое верят больше, чем в смену дня и ночи. Может быть, мне надо исчезнуть из этого города, уехать куда-нибудь, где никому не придет в голову меня искать, а потому никто и не найдет?
В последние недели я начал вести дневник: события на заводе развивались стремительно, как лавина, я делал записи о разговорах и встречах, в которых участвовал лично или о которых узнавал от других. Я записал рассказ Матильды о встрече с отцом в «Римском императоре»; Шнайдер, к которому я дважды заходил на завод, тоже сообщил мне с потрясающей откровенностью о свидании с дочерью. У меня даже создалось впечатление, что он лишь того и ждал, чтобы в подходящий момент поговорить обо всем с подходящим человеком.
— Ты стала еще красивее.
— Знаю, отец. Можешь мне этого не говорить, я каждый день вижу себя в зеркале.
— Этому способствует роскошь… Он позаботился о тебе? С того света?
— Да, с того света. В ближайшие десять лет мне не о чем беспокоиться.
— Если бы каждый мог о себе это сказать. Но через десять лет тебе будет за тридцать. Что тогда?
— Если через десять лет у меня возникнут проблемы, то я продам все ценное. Этого опять хватит лет на десять.
— А потом?
— Потом мне будет за сорок, вероятно, я уже отцвету. Тогда и жизнь утратит свой смысл.
— Другие в сорок лет только начинают жить.
— Я не другая. Могу я тебе предложить что-нибудь из меню?
— С удовольствием. Я люблю, когда меня балуют. Когда еще дочь пригласит отца в дорогой ресторан!
— Как мать?
— Ты же знаешь, ее полицейский… Ты, конечно же, читала в газете.
— Мне жаль ее.
— Пожалуйста, не устраивай демонстрации чувств. Когда она уходила, то меня не жалела.
— Око за око?
— Нет, она мне безразлична. Никакой ненависти, никакого злорадства, вообще никаких чувств. Понимаешь?