— Везде. В автобусе. В метро.
— О Господи…
Ксения не чувствовала Надьку. И не хотела напрягаться. Для того чтобы почувствовать другого человека, надо отвлечься от своих дел и мыслей. Надо отодвинуться и посмотреть на расстоянии. Но близкие люди существуют слишком тесно, а лицом к лицу — лица не увидать.
Надька показала свои стихи Нэлиной маме. Все-таки она редактор, работает в журнале.
Нэлина мама прочитала и сказала:
— Стихи незрелые, но есть темперамент. Энергия. Смелый посыл.
Вот пожалуйста… Чужой человек нашел смелый посыл, а родная мать ничего не находит… Гасит. Тянет за ноги вниз.
Нэлина мама была вдова. Ее муж-летчик исчез при невыясненных обстоятельствах. Самолет перевозил какой-то груз в Африку. И пропал — самолет и экипаж. Может быть, упал в джунгли, их тела съели дикие звери. Никто ничего не знает. Установить не удалось.
Пропавший отец и муж становится легендой семьи, иконой, гордостью. Его портрет с засушенной розой висит на самом видном месте. Нэля проверяла свои поступки мнением отца: это папе бы понравилось. Или — папа так бы не поступил… Отец был ориентир.
А отца, бросившего семью, хочется скрыть, как позор. Надька завидовала, что у Нэли есть ориентир, а у нее нет. Плыла по жизни без руля и без ветрил. Куда занесет, туда и занесет.
Надьку часто заносило на Ленинские горы. Ей нравилось стоять на смотровой площадке и смотреть на панораму Москвы. Москва — большая, необъятная, как планета. А Надька — песчинка. Жалкая половинка. Так хотелось составить с кем-то целое… С президентом, например. Стать первой леди. Или с Онассисом — и положить Москву в карман. Подсвеченные солнцем, плыли лиловые облака, меняя очертания.
Через год девочки поступали в институт. Нина — в архитектурный, Нэля — во ВГИК, на киноведческий, а Надька — в педагогический. У Ксении там были знакомые. Но и знакомые не смогли помочь. Надька провалилась с треском.
Надька боялась возвращаться домой и пошла к Авету. Они вместе поступали и вместе провалились. Друзья по несчастью.
Авет уговорил остаться ночевать, у него была своя комната.
Надька теряла свою невинность очень глупо — и совершенно бесплатно, и безо всякой любви. Этот Авет даже не понял, что она девственница, а утром даже не предложил чаю.
Мать Авета, закопченная армянка, зыркнула глазом. Спросила:
— Что, женилка понравилась?
Надька не знала, как ответить на этот вопрос, и сказала:
— Ну почему? Авет очень хороший юноша…
Что касается «женилки» — Надька ничего не поняла и ничего не почувствовала толком. Целоваться — и то интереснее.
Надька устремилась к подругам и сообщила сокрушительную новость. Состоялось производственное совещание.
— Просто ты не умеешь, — прокомментировала Нина. — Центр удовольствия находится в мозгу.
Надька вытаращила глаза. Она не представляла себе, как может женилка проникнуть в мозг.
Нина взяла листок бумаги, карандаш, быстро начертила раковину и эрогенные точки. И цифрами поставила: что, где и в каком порядке. Нина была сильна в теории. А может, и не только. Сие тайна, покрытая мраком. Нэля тоже не распространялась на свой счет. Подруги были тихушницы. Дружба, называется.
Дружба для того и существует, чтобы выворачивать душу, как карман. А иначе — какой смысл? Надька была открытым человеком, себе во вред, разумеется…
— У тебя вода в жопе не держится, — замечали подруги.
— А зачем она там нужна? — возражала Надька.
Подруги определились по части образования. Нина поступила в архитектурный, Нэля во ВГИК, на киноведческий, как будто кто-то будет читать ее статьи. И читать не будут, и заплатят кошкины слезы. Выйдет замуж за такого же киноведа, будут разговаривать об умном и питаться магазинными пельменями.
В том же журнале «Америка» Надька прочитала: дочь Онассиса Кристина вышла замуж за русского парня. С ума сойти… Кристина влюбилась настолько, что переехала в Москву и поселилась в четырехкомнатной квартире.
Надька рассматривала фотографию везунчика: ничего особенного, какая-то проблема с глазом. И вот пожалуйста… Значит, птица счастья действительно летает и кому-то садится на плечо.
Ксения устроила Надьку работать секретаршей в художественно-промышленное училище. Но Надьке было там скучно. Она складывала руки на стол, голову на руки — и спала. Заведующая учебной частью не могла это видеть. Как ни откроешь дверь, Надька, как тюлень, лежит грудью на столе, а лицо такое, будто она его отлежала. Грозилась выгнать, но Надька и не держалась за эту копеечную должность. У нее были совершенно другие планы.
Где водятся иностранцы? В Большом театре, на Красной площади, в цирке и на смотровой площадке.
В Большой театр не попасть, Красная площадь — далеко от дома. А смотровая площадка на Ленинских горах — четыре остановки на троллейбусе.
Надька приходила на площадку как на дежурство, и сердце каждый раз замирало: а вдруг?…
Это был вторник. Надька запомнила, потому что в этот день выдавали зарплату.
Шел мелкий дождь. Народу на площадке — никого, если не считать торговцев сувенирами.
Возле матрешек стоял белесый немец и торговался. Продавец показывал ему четыре пальца, а он в ответ — три.
Продавцу надоело, он махнул рукой. Лучше продать за три доллара, чем не получить ничего.
Немец взял матрешку. Он был доволен, поскольку сэкономил целый доллар, то есть полторы марки. А полторы марки в России — большие деньги.
Надька приблизилась к нему и спросила:
— Который час? — Проявила инициативу. Лучше белобрысый немец, чем ничего.
Немец пристально посмотрел на Надьку. Он не понимал: что ей надо? А Надька в это время рассматривала его лицо, юношеские прыщи на лбу, неинтересную худобу. Он был не стройный, а тщедушный. Как будто недоедал.
Надька показала на часы. Немец решил, что русская хочет купить часы, и активно затряс головой, дескать, не продается.
— Найн!
— Да не нужны мне твои часы. Просто время… — Надька ткнула пальцем в часы.
Немец вглядывался в Надьку, пытаясь сообразить, что ей надо. И вдруг увидел небывалую красоту: черные шелковые волосы пересекали лицо, азиатская линия века, а глаза зеленые, как крыжовник на солнце. Яркая белизна зубов поблескивала за спелыми губами.
Далекий монгол долго размывался славянской кровью, пока не получился такой вот результат.
Надька стояла во всей красе. Немец не мог отвести глаз. Он все смотрел и боялся, что она уйдет. Потом стащил с руки часы и протянул Надьке. Это был его первый и единственный подарок.
Через год Надька вышла замуж. Его звали Гюнтер. Ксения не препятствовала. Гюнтер имел образование: инженер. Но быть инженером на Западе — это не в России. Там инженеры ценятся и оплачиваются наравне с адвокатами и врачами.
Надька к Гюнтеру ничего не испытывала, воспринимала как колеса. Он вывезет ее из Страны Советов и легализует.
Во время позднего застоя на Запад можно было выехать тремя путями: невозвращенец, диссидент, законный брак. Невозвращенец — опасно и хлопотно. Заметным диссидентом стать непросто. Для этого надо быть выдающимся человеком, Солженицыным или Ростроповичем. Законный брак — самое доступное. Собрать нужные бумаги. Выехать. Осмотреться — и вперед, к сияющим вершинам. Весь мир в твоем распоряжении. Это тебе не смотровая площадка.
Свадьбу делать не стали, не хотели афишировать жениха. Ксения боялась, как бы чего не вышло. Она вообще всего боялась. Художники так зависимы. Перекроют кислород, перестанут давать заказы — и что дальше? Ксения — не борец, тем более с государством. Государство такое большое, а она такая маленькая…
Из Ростова приехали бабушка с дедушкой. Им очень понравился Гюнтер — скромный, воспитанный. Он воспитает Надьку, выучит. Сделает из нее человека. Здесь, при Надькиной лени, ей больше нечего ловить.
Включили музыку. Надька пригласила деда на танец. Дед всегда хорошо двигался и сейчас уверенно впечатывал ноги в дешевенький паркет. На Надьке было очень красивое платье из белого креп-сатина, оно ловко обхватывало ее литое тело. И Ксения вдруг заплакала. Ей стало жалко Надьку — куда она едет в чужие края, на чужие руки? И себя жалко — молодость ушла, помахала ручкой. И доверчивого дурака Гюнтера, ополоумевшего от любви…