— Я не понимал вас, Лавиния, — сказал он дрожащим голосом, — не знал вам цены. Был недостоин вас и стыжусь самого себя.
— Не говорите этого, Лионель, — отвечала она, спокойно протягивая руку и стараясь поднять его. — Когда вы меня знали, я была не то, что теперь. Если бы прошедшее могло возвратиться, если бы теперь сделалась я предметом внимание человека, занимающего в свете такое место, какое занимаете вы…
«Лицемерка! — подумал Лионель. — Самый блистательный из светских людей Франции обожает ее!»
— Если бы от меня зависела, — продолжала она скромно, — судьба человека, мною любимого, и его положение в обществе, может быть, я умела бы увеличить его счастье, а не старалась бы его разрушить.
«Что это значит?» — подумал Лионель.
Взволнованный, смущенный, он схватил руку Лавинии и с жаром прижал ее к своим губам. Рука эта была удивительно белая, нежная, такая красивая, маленькая. В лета ранней юности руки женщин обыкновенно бывают красны и пухлы, но потом становятся они бледнее, продолговатее и получают надлежащую форму.
Чем более смотрел Лионель на Лавинию, чем более ее слушал, тем более находил в ней совершенств, каких прежде вовсе не замечал. Она говорила по-английски превосходно. Странное, неправильное произношение, над которым, бывало, смеялся Лионель, совершенно исчезло, и от него сохранилась только какая-то милая оригинальность в выражении. Что прежде показывало в ней что-то гордое, даже дикое, может быть, затаилось теперь в глубине души, но наружность Лавинии не показывала уже ничего подобного. Менее странная, менее оригинальная, может быть, менее поэтическая, нежели прежде, Лавиния была теперь в глазах Лионеля несравненно очаровательнее и принадлежала к самому высшему, большому свету и его понятиям о красоте.
Что прибавить еще? Едва прошел час, как начался разговор, и Лионель забыл уже десять лет, отделявших его от Лавинии. Или, сказать вернее, он забыл всю прежнюю жизнь свою. Ему казалось, будто перед ним женщина, которую он видит и любит в первый раз. Прошедшее представляло ему Лавинию печальной, ревнивой, взыскательной; оно напоминало ему его собственную вину, и Лавиния, понимавшая, как тягостны и неприятны были бы для него воспоминания прежнего, была столь великодушна, что едва их касалась.
Они рассказали друг другу, что было с каждым из них со времени их разлуки. Лавиния, как заботливая сестра, расспрашивала Лионеля о его новой любви, хвалила красоту мисс Эллис и с участием осведомлялась о ее характере и о тех выгодах, которые брак с ней мог принести ее старому другу. Она рассказала ему, со своей стороны, легко и увлекательно, о своих путешествиях, о своем замужестве со старым лордом Блейком, о своем вдовстве и о том, какое употребление делала она теперь из доставшегося ей богатства и как пользовалась своей свободой. Во всем, что она говорила, чувствовалась какая-то умная насмешка, и хотя Лавиния отдавала полную справедливость власти рассудка, слова ее отзывались горечью, которая обнаруживалась только в виде насмешки. И между тем, в этой душе, столь рано отцветшей, доброта, кротость и снисхождение пересиливали все другие чувства, придавая ей какое-то величие, возвышавшее ее над всеми.
Прошло более часа, как они были вместе. Лионель не считал времени. Он предавался своим новым впечатлениям с внезапным и упоительным жаром, составляющим последнюю способность любви для сердец, пресыщенных светом. Он старался всеми возможными средствами оживить разговор и заставить Лавинию говорить ему о нынешнем состоянии ее души, но все его старание были напрасны: Лавиния была осторожнее и искуснее его. Едва только начинал он думать, что успел наконец коснуться какой-нибудь тайной струны ее сердца, как уже должен был разувериться в этом. Едва надеялся он схватить ее тайную мысль, как надежда изменяла ему, и эта женщина, странная, непонятная, исчезала перед ним, будто привидение, делалась неосязаемой, будто воздух.
Вдруг сильно застучали в дверь. Шум потока препятствовал расслышать первые удары, и теперь они были повторяемы с большей силой нетерпения. Лавиния затрепетала.
— Это Генрих, он пришел за мной, — сказал Лионель. — Если вам угодно подарить мне еще несколько минут, я скажу, чтобы он подождал… Могу ли надеяться на такую милость?
Лионель приготовился настойчиво упрашивать ее, когда в комнату вошла Пеппа, с расстроенным и беспокойным видом.
— Граф де Моранжи хочет непременно вас видеть, — сказала она по-португальски своей госпоже. — Он там и ничего не слушает…