— Мне вовсе не до смеха. Знаешь ли ты, что мы не едем в Люшон?
— Не едем? Кто это сказал?
— Я говорю тебе это. Мы, то есть я и ты, не поедем.
— Говори про себя, как тебе угодно, а что касается меня — я слуга покорный и еду.
— Я не еду, и ты не поедешь. Генрих, ты сделал страшную ошибку и должен ее поправить. По твоей милости я теперь в хлопотах, и совесть велит тебе помочь мне. Ты обедаешь со мной в Сен-Совёре.
— Ни за что в свете! — вскричал Генрих. — Со вчерашнего вечера я влюблен по уши в маленькую провансалку, над которой еще вчера поутру так жестоко смеялся. Она поедет на моем коне и заставит треснуть с досады твою длинную мисс Маргариту Эллис.
— Послушай, Генрих, — сказал Лионель торжественным голосом, — друг ли ты мне?
— Разумеется, что друг, да к чему разнеживать меня нашей дружбой? Очень хорошо вижу, что это предисловие.
— Выслушай меня, Генрих. Ты мне друг, ты радуешься всему, что может мне быть полезно, и я уверен, ты не простишь себе, если причинишь мне какой-нибудь вред, а еще более, если будешь виновником моего несчастья!
— О, в таком случае, клянусь честью… Да в чем дело?
— В том, Генрих, что ты, может быть, расстроишь мою свадьбу.
— Полно, что за вздор! Я сказал моей кузине, что ее письма теперь с тобой. Она требует их — что ж за беда? Какое право может иметь Лавиния на твою участь после десятилетнего взаимного забвения? Неужели ты до того самолюбив, что думаешь, будто она не утешилась еще в твоей неверности? Полно, Лионель! Поверь мне, что на прошедшее давно уже сыскалось доброе лекарство — время!
Генрих небрежно поправил свой галстук и мельком взглянул в зеркало. Урок скромности от шалуна, который был гораздо его тщеславнее, рассердил Лионеля.
— Я не позволю себе подобного замечания о Лавинии, — отвечал он, стараясь скрыть свою досаду. — Оскорбленное самолюбие никогда не заставит меня оклеветать сердца женщины, хотя бы я и не чувствовал уже к ней любви.
— Ты оказываешь большое великодушие, и, право, Лавиния должна быть тебе очень благодарна. Но послушай, Лионель: к чему мы все это говорим и чего ты от меня хочешь? Вчера, казалось мне, ты был очень равнодушен к воспоминанию о старинной своей любви; ты стоял на коленях пред блистательной мисс Эллис. Сегодня совсем другое: ты, кажется, не расположен шутить прошедшим и вместо того, чтобы ехать в Люшон, хочешь отправиться в Сен-Совёр… Скажи мне, сделай милость: которую же ты любишь и на ком ты хочешь жениться?
— Я женюсь на мисс Маргарите Эллис, если только это будет тебе угодно.
— Мне?
— Да, тебе. Ты один можешь спасти меня. Вот, прочти эту записку, которую пишет мне Лавиния… Прочитал? Теперь, видишь ли, что я должен решиться на что-нибудь одно: мне пришлось выбирать Люшон или Сен-Совёр; девушку, которую я должен заставить меня любить, или женщину, которую должен утешить в прошедшем.
— Извини, — отвечал ему Генрих, — но твое положение совсем не отчаянное. Сто раз говорил я тебе, что Лавиния свежа, как горный цветок; прекрасна, как роза; жива, как птичка небесная. Она весела, любит наряды, не прочь от кокетства. И если она хочет тебя утешить, я согласился бы целую жизнь горевать, по-твоему?
— Ты напрасно думаешь расшевелить мое самолюбие, Генрих. Я рад слышать все, что ты сказал. Но сделай милость, не можешь ли ты объяснить мне странную прихоть Лавинии: с чего вздумалось ей назначать мне свидание?
— Тут нечего много ломать голову, — отвечал Генрих. — Разве не видишь, что сам ты во всем виноват? Лавиния вовсе не требовала свидания с тобой — я в этом уверен, и вот почему: когда я говорил ей о тебе, когда спрашивал, не бьется ли у нее сильнее сердце при встрече на дороге от Сен-Совёра в Баньер кавалькады всадников, в числе которых можешь быть ты, она отвечала мне рассеянно: «Да, может быть, сердце мое и забилось бы сильнее, если б я встретила его». И последнее слово этой ласковой фразы было затянуто самым поэтическим зевком. Да, да, Лионель, не кусай себе губ — она зевнула, так мило, так очаровательно, а у женщин это почти всегда значит самую верную холодность и самое решительное равнодушие. Вместо того, чтобы воспользоваться таким прекрасным расположением Лавинии, ты не мог отказаться в письме своем от унылой фразы. Верный всегдашней привычке отставленных любовников, хоть и очень доволен такой отставкой, ты пустился в элегию и принялся за плачевный тон — ты прикинулся оплакивающим невозможность видеть ее, вместо того, чтобы сказать ей прямо и откровенно, что ты чрезвычайно благодарен ей за это…
— Таких дерзостей я не позволю себе, да и мог ли я предвидеть, что она примет за чистую монету пустые слова, вынужденные приличием?