— О, я знаю Лавинию — это хитрость в ее роде…
— Хитрость и злость женщины! Но нет, — Лавиния всегда была самое доброе, самое кроткое создание. Я уверен, что свидание это столь же неприятно ей, как и мне. Послушай, любезный Генрих, спаси нас обоих от этой беды: возьми пакет, поезжай в Сен-Совёр, постарайся вразумить Лавинию, что мне нельзя…
— Оставлять мисс Эллис накануне свадьбы — не так ли? Прекрасная отговорка для соперницы! Нет, Лионель, это невозможно — ты сделал глупость и должен кончить. Если ты имел неосторожность десять лет сберегать портреты и письма оставленной тобою женщины, если ты сказал об этом такому болтуну, как я, и не мог воздержаться от нелепости прикидываться страстным в письме, которое должно было выражать только учтивость и хладнокровие, надобно тебе, волей или неволей, подвергнуться всем последствиям таких дурачеств. До тех пор, пока письма Лавинии в твоих руках, ты ни в чем не можешь отказать ей, и какое бы средство ни избрала она к получению их обратно, ты должен ей покориться… Делать нечего, Лионель: вели седлать своего Пегаса и отправимся — я еду с тобой. Во всем этом я также немного виноват, и ты видишь, шучу ли я, когда надобно поправить ошибку. Едем.
Лионель думал, что Генрих найдет какое-нибудь другое средство вывести его из затруднения. Неподвижный, безмолвный сидел он на своем месте, как будто прикованный к нему желанием противиться необходимости. Наконец он встал и вышел из комнаты, печальный и раздосадованный, сложа на груди руки.
В делах любви Лионель всегда был настоящим рыцарем. Если сердце его часто бывало виновато в измене, зато его поведение никогда не уклонялось от правил самого строгого приличия, и никогда женщина не могла упрекнуть его в каком-нибудь поступке, противном великодушной снисходительности, служащей лучшим доказательством охлаждения, последнею данью, какую человек светский может и должен принести раздраженной любви. Упорный в строгом исполнении таких правил, Лионель всегда был спокоен совестью и прощал себе горесть жертв своих.
— Я нашел средство! — кричал Генрих, догоняя своего друга. — Ведь здесь все решают наши милые соотечественницы, а мисс Эллис и сестра ее важнее всех в совете наших амазонок. Надо уговорить Маргариту, чтобы прогулка в Люшон, назначенная на завтра, была отложена еще на день… День значит много — я это знаю, но как бы то ни было, а надо выпросить такую отсрочку, и потом в эту же ночь отправиться в Сен-Совёр. Мы приедем туда после полудня и отдохнем до вечера. В девять часов, во время свидания, я велю снова седлать лошадей — думаю, что для размена двух пакетов не надобно более часа, — и в десять часов сядем мы опять на своих скакунов, проедем всю ночь. Явимся сюда с восхождением солнца, найдем прекрасную мисс Маргариту уже на ее гордом коне, а хорошенькую маленькую провансалку — на моем, переменим платье и лошадей и, покрытые пылью, измученные усталостью, пылающие любовью, бледные, интересные, последуем за нашими дульцинеями по горам и долинам. Если после всего этого усердие наше не будет награждено, то, для примера, надобно разлюбить всех в мире мисс Маргарит! Так ли?
Лионель бросился обнимать Генриха. Не прошло часа, и Генрих воротился.
— Едем! — сказал он. — Все устроено, поездка в Люшон отложена до послезавтра. Но это стоило мне недешево! Мисс Эллис начала было подозревать. Она знает, что моя кузина в Сен-Совёре, и чувствует к ней непреодолимое отвращение, и удивительно ли: она слыхала о глупостях, какие ты когда-то делал для Лавинии. Искусно отвратил я все подозрения. Сказал, что ты ужасно болен, что я принудил тебя лечь в постель.
— Боже мой! Я болен? Новая неосторожность! Ты совершенно меня погубишь!
— Совсем нет. Дик возьмет валик с дивана, наденет на него колпак, уложит его на твою кровать и велит приготовить две чашки бузины. Кроме того, мы прикажем ему взять ключ от твоей комнаты, расположиться у самой двери, сделать самую плаксивую рожу, а главное — не впускать никого и прибегнуть даже к кулакам, если бы кому-нибудь вздумалось войти насильно, не исключая даже и мисс Маргариты… Вот, посмотри: он уже нагревает твою постель… Прекрасно! У него чудная рожа: он хочет скорчить ее печальной, а она делается глупой! Да, все равно! Пройдем через калитку, что подле оврага. Жак отведет наших лошадей на край долины, а мы сядем на них у Лонниоского моста. Ну, Лионель, в путь. Бог любви да покровительствует нам!
Быстро проскакали двое друзей пространство, отделяющее Баньер от цепи гор, и осадили коней своих, только достигнув ущелья, которое тянется от Пьеррефита до Люза. Место это, бесспорно, самое дикое и самое прелестное в Пиренеях. Тут все принимает какой-то грозный вид. Горы сближаются; Гав[1] шумит под сводами утесов и под лозами дикого винограда; черные бока скал покрываются плющом и другими вьющимися растениями, а темно-зеленый цвет их переходит в синий на отдаленных точках и в серый на самых вершинах. Оттого воды потока принимают то зеленый, то синий матовый отблеск, как это бывает иногда на море.