— Ах, Генрих! В том-то и было все затруднение. Она любила меня так, что я не мог решиться назвать ее моей женой. Каждый здравомыслящий человек согласится, что жена должна быть подругой кроткой и тихой, как все наши англичанки. Бешеная любовь должна быть ей незнакома, так же, как и ревность. Она должна спокойно сидеть и пить по несколько раз в день зеленый чай. А эта уроженка Португалии, девушка с пламенным сердцем и с пылким характером, рано приученная к деятельной сердечной жизни, к свободе обращения, ко всем опасным идеям, которых женщины набираются, кружась по свету — она сделала бы меня самым несчастным, если не самым смешным из всех мужей в Англии. Пятнадцать месяцев не верил я неизбежным несчастьям, какие приготовляла мне эта любовь. Я был так молод тогда — мне было только 22 года. Вспомни об этом, Генрих, и не обвиняй меня. Наконец я открыл глаза, в ту самую минуту, когда был уже почти готов сделать величайшую из глупостей — жениться на женщине, до сумасшествия в меня влюбленной! Я остановился на краю пропасти и бежал, чтобы убежать от своей несчастной судьбы…
— Лицемер! Лавиния рассказывала мне вашу историю совсем иначе. Кажется, что задолго до жестокого решения, заставившего тебя ехать в Италию с Анджелой, бедная Лавиния надоела тебе, и ты слишком явно давал ей чувствовать скуку, тяготившую тебя с нею. Когда Лавиния говорит о тебе, в ней не заметно ни малейшей на тебе злобы. Она признается в своем несчастии и в твоей жестокости с такою простодушной скромностью, какой я никогда еще не замечал в других женщинах. У нее есть какая-то особенная, ей только свойственная манера говорить простые слова: «Что же делать! Я надоела ему!» Право, Лионель, если бы ты слышал эти слова, как она умеет сказать их, с выражением какой-то добродушной грусти, совесть замучила бы тебя — я уверен в этом…
— А разве она мало меня мучила! — сказал Лионель печально. — Что более всего отучает нас от женщины, которую мы некогда любили? Страдание, какое чувствуем мы за нее, расставшись с ней; тысячи упреков самому себе, преследующих нас при воспоминании о ней; голос света, который бестолково гремит против нас проклятиями; угрызение собственной нашей совести; нежные и жестокие жалобы оставленной, долетающие до нас со всех сторон… Поверь мне, Генрих, я не знаю ничего скучнее и несноснее состояния счастливого любовника!
— Кому ты это говоришь? — отвечал Генрих важным тоном и с насмешливой улыбкой, которая очень шла ему.
Лионель не удостоил его ответом, ехал шагом, опустив поводья своего коня и пробегая усталыми взорами чудную картину пиренейской долины, расстилавшейся у ног его. Небольшой городок Люз находится не далее одной мили от Сен-Совёра. Наши денди остановились здесь. Ничто не могло заставить Лионеля ехать далее, до самого места жительства Лавинии. Он расположился в гостинице и бросился на кровать, в ожидании часа, назначенного для свидания.
Климат здесь не такой жаркий, как в Бигоре, но день был, однако ж, утомителен и зноен. Растянувшись на дурной трактирной постели, Лионель чувствовал род лихорадки и заснул наконец тяжелым сном, при жужжании насекомых, кружившихся над его головой в раскаленном воздухе. Товарищ его, не столь ленивый и гораздо более его беспечный, осмотрел между тем долину, перебывал у всех соседних жителей, рассматривал на гаварнийской дороге кавалькады посетителей, кланялся прекрасным английским леди, которых встречал, делал нежные глазки молодым француженкам, которым он отдавал решительное предпочтение перед своими соотечественницами, и наконец, при наступлении вечера, возвратился к Лионелю.
— Вставай, вставай, ленивец! Час свидания уже наступил! — вскричал он, отдергивая ситцевые занавесы кровати.
— Как? Уже? — проворчал Лионель, благодаря прохладе вечера начинавший спать тихим, спокойным сном. — Который же теперь час?
Генрих отвечал торжественным голосом:
— Ах, ради Бога, избавь меня от своих стихов! Вижу, что ночь наступает, тишина настает, и рев потока долетает до нас громче и яснее. Но ведь Лавиния ждет меня не ранее девяти часов, и мне можно еще немного уснуть…
— Нет, Лионель, ни одной минуты более! Мы должны отправиться в Сен-Совёр пешком, потому что я уже приказал отвести туда наших лошадей: они устали порядочно. Ну, одевайся же… Вот так, хорошо!.. В десять часов я буду у дверей жилища Лавинии, готовый подать тебе поводья, точно так же, как, бывало, делал наш славный Вильям у театральных дверей, когда принужден был исполнять должность жокея! Ну, Лионель, скорее — вот твой белый галстук, вот помада для усов, вот твой плащ… О Боже мой! Какая небрежность… Какое нетерпение!.. Помилуй, мой друг! Явиться дурно одетым к женщине, которую не любишь — да, это величайшая ошибка! Знай, что ты должен предстать перед ней во всем блеске щегольства, чтобы заставить ее почувствовать всю цену того, что она потеряла! Ну, ну, поправь свои волосы, пригладь их лучше, нежели ты обыкновенно причесываешь их, когда тебе надобно открывать бал с мисс Маргаритой. Хорошо. Дай мне смахнуть еще раз щеткой твой фрак… Как? Неужели ты позабыл взять скляночку с духами à la tubéreuse[3], и тебе нечем смочить свой платок?.. Это вовсе непростительно… Нет! Слава Богу, вот она!.. Ну, Лионель, теперь ты надушен, разодет и можешь отправиться… Помни, что, являясь сегодня в последний раз перед Лавинией, ты должен заставить ее пролить после тебя несколько горьких слез… Честь наша этого требует!..