Проходя через местечко Сен-Совёр, где всего не более пятидесяти домов, наши друзья удивлялись, что не видят никого ни на улице, ни в окнах. Но они догадались о причине такой странности, когда подошли к небольшому домику, откуда слышны были звуки скрипки, флажолета[4] и тимпанона[5] — пиренейского инструмента, похожего на французский тамбурин[6] и вместе с тем на испанскую гитару. Шум доказывал нашим путешественникам, что бал здесь уже начался и что вся блистательнейшая аристократия Франции, Англии и Испании, собранная в небольшой зале с белыми стенами, украшенными гирляндами из плюща и букового дерева, танцевала под звуки самой пронзительной и самой несносной музыки, которая только когда-либо раздирала уши порядочных людей.
Многие группы посетителей здешних вод, из числа тех, кому неблистательное состояние или действительно расстроенное здоровье не давало возможности принять участие в удовольствиях вечеринки, толпились около окон, стараясь друг из-за друга взглянуть, с любопытством или с насмешкой, на бал и сделать какое-нибудь язвительное замечание в ожидании времени, когда деревенский колокол прозвучит в час. Тогда каждый больной должен отправляться спать, с опасением лишиться всех выгод курса, если останется дольше.
В ту самую минуту, когда наши путешественники проходили мимо этой толпы, в ней сделалось какое-то особенное движение — все бросились ближе к окнам. Генрих, вмешавшийся в толпу, услышал слова: «Скорее, скорее! Лавиния Блейк станет танцевать! Говорят, что во всей Европе нет женщины, которая танцевала бы лучше!»
— Поди сюда, Лионель, — говорил Генрих. — Посмотри, как хорошо одета моя кузина и как она мила.
Но Лионель дернул его за руку и с досадой и нетерпением оттащил от окна, не удостоив танца даже и одним взглядом.
— Пойдем, — сказал он, — мы пришли сюда не затем, чтобы смотреть, как прыгают другие!
Он не мог, однако ж, удалиться так скоро, чтобы другое замечание, сделанное кем-то в толпе зрителей, не долетело до его слуха:
— А, это наш красавец, граф де Моранжи. Он будет танцевать с ней…
— Кому же и танцевать с ней, если не ему? — отвечал кто-то.
— Говорят, что он без ума от нее, — прибавил третий. — Он загнал уже для нее трех лошадей и измучил всех своих жокеев…
Самолюбие — самое странное чувство, и по его милости нам сто раз в день приходится противоречить самим себе. Лионель был рад узнать, что Лавиния по новым связям своим находилась в таком положении, которое упрочивало их взаимную отдаленность и независимость. Но, несмотря на то, мысль, что Лавиния до такой степени, так решительно могла забыть прошедшее, показалась Лионелю чем-то обидным, и он с трудом мог скрыть свою досаду.
Генрих, хорошо знавший местность, проводил его до конца деревни, к домику, где жила Лавиния, и оставил его там.
Домик этот был несколько удален от других. С одной стороны примыкал он к горе, с другой стороны его был овраг. В трех шагах от него быстрый поток шумно падал в расселину утеса, и домик, оглушенный этим диким шумом, дрожал от рева водопада и, казалось, был готов ринуться вместе с ним в пропасть. Нельзя было найти места живописнее, и в выборе Лавинией жилища Лионель узнал романическое и всегда странное направление ее ума.
Старая арапка отворила двери в небольшую залу в нижнем этаже. Едва только свет отразился на ее черном, лоснящемся лице, как Лионель не мог удержаться от крика удивления: перед ним была Пеппа, старая кормилица Лавинии, та старуха, которую Лионель целые два года видал каждый день, вместе со своей тогда обожаемой Лавинией. Неожиданная встреча с этой старухой возбудила в нём память всего прошедшего и смешала на минуту все его мысли. Он едва не бросился на шею к Пеппе, едва не назвал ее кормилицей, как бывало это в дни его юности и счастья. Он хотел расцеловать ее, как старого друга, но Пеппа отступила на три шага назад и глядела на Лионеля с удивлением. Она не узнала его.
5
Струнный инструмент, состоявший из деревянного ящика в форме трапеции с натянутыми металлическими струнами, по две или по три на каждый звук.