Наконец внизу продудел «Москвич» и Бобров, таща две набитые сумки, вслед за радостно возбужденной Златкой спустился к подъезду.
С моря шла волна и ял ощутимо покачивало. Юрка помог перекидать за борт запаянные пакеты, хлопнул Боброва по плечу, сказав:
— Я у вас буду через недельку, с Никитосом надо переговорить.
Бобров кивнул, взял Златку за руку и они вывалились за борт. Юрка тут же дал ход и пошел через бухту, а Бобров, проследив, чтобы Златка глубоко вдохнула, увлек ее за собой в портал.
На той стороне ветра не было и в помине. Бобров подсадил девушку на низкий деревянный настил пристани, а сам опять нырнул, чтобы собрать мешки. Златка ему активно помогала, но потом, когда все мешки уже были в наличии, вдруг рванула вверх по лестнице, и закричала уже с обрыва радостно и освобожденно:
— Сашенька! Все на месте! И город и люди
Эпилог
— Эпикурейцы, мать вашу! — с чувством сказал Бобров, садясь на ложе.
Пирушка была в самом разгаре. Вокруг невысокого квадратного стола, размещенного в центре столовой, как называл помещение Бобров, а кое-кто еще по старой памяти триклинием, с трогательной симметрией размещались четыре обеденных ложа. На ложах согласно объявленной распорядителем Серегой диспозиции возлежали слева направо, первым напротив двери как человек непостоянный — Юрик-купец, вторым — Вован-капитан, а на самом деле начальник судоходной компании, третьим напротив Смелкова — сам Бобров, шеф и босс всего этого, и, наконец, четвертым Серега-мальчик за все остальное.
Стол был богат. Даже очень богат. Наряду с традиционными древнегреческими блюдами, которые так умело готовила Ефимия, стояло также блюдо с разварным картофелем, сдобренным оливковым маслом, чаша с солеными огурчиками, которые наряду с солеными оливками представляли собой прекрасную закуску, баранина кусками жареная на решетке, потому что целиком барашек там не помещался. Традиционно было много хлеба. Причем, разного: белого пшеничного, серого из смеси пшеничной и ржаной муки и черного. Три разрезанных каравая стояли по центру стола, знаменуя собой отношение к этому блюду древних греков. Несколько видов рыбы, приготовленной и традиционно жареной в оливковом масле и соленой и копченой, как целой, так и нарезанной большими кусками.
Ну и конечно же много вина как с собственных виноградников так и дорогого привозного из материковой Греции, и с островов, особенно с Хиоса. Но до хиосского дело пока не дошло. Оно предназначалось для употребления с фруктами и сладкими блюдами, которые еще не подавали, потому что на столе не было места.
Орудовать привычными ножами и вилками полулежа, получалось плохо, потому что фактически была свободна только одна рука, поэтому, наплевав на условности, блюда брали этой рукой. Прислуживающие две тетки, иногда, хихикая, отрезали кусок поменьше, если едок выражал такое желание.
Публика уже наелась и набралась, хотя вино было не сказать, чтобы крепкое. Правда, его не разбавляли согласно греческой традиции. Серега заявил, что теряется вкус и букет и все с ним дружно согласились. Все дело, как оказалось, было в количестве. Вот тут Бобров и выступил. Прервав общий шум, который, по мере потребления вина, становился все громче, он заявил, стараясь правильно выговаривать слова:
— Эпикурейцы, мать вашу!
Его, как ни странно, расслышал только возлежащий напротив Смелков. Он поднял правой рукой наполненный до половины кратер и, возгласив:
— Ну за нас, за эпикурейцев! — эффектно вылил его в рот.
Но не весь. Примерно половина пролилась на уже и так залитую разными сортами подстилку.
Тогда, понимая, что пьянку прекратить уже невозможно, потому что запасы у Андрея были практически неиссякаемы, а русский человек способен на многое, Бобров встал и, прихватив со стола кусок жареного мяса, нетвердыми шагами отправился вон из столовой. Выпитое вино настоятельно требовало выхода. А до туалета было далеко и Бобров, сунув в рот мясо, ускорил шаги. Есть уже не хотелось, но барашек был чертовски вкусен. Он успел его дожевать и проглотить, прежде чем добрался до вожделенного заведения.
После посещения ему стало зябко. Пиршественные одежды, предполагавшие голый торс, грели плохо, а в коридорах температура была пониже, чем в помещениях. Возвращаться в пиршественную залу не хотелось. Как говорилось, есть не хочу, пить тоже не хочу — отдыхать хочу. И Бобров повернул в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. На втором этаже располагались спальни.