Гудят мухи, печет солнце. Тауерша, рассиявшись в улыбке, покидает свое укрытие и приветливо здоровается с отцом. Отец не намерен отвечать тем же, он набрасывается на Тауершу с гневными упреками:
— Ты меня обманула, я на тебя в суд подам, я на тебя найду управу.
Тауерша оглаживает свои юбки.
— Да что с тобой, Генрих? Чего ты хочешь, чего ты хлопочешь?
— Я на тебя найду управу, — отвечает отец тоном пониже.
Мать распахивает кухонное окно. Она хочет знать подробности скандала.
Тауерша улыбается отцу, словно перед ней стоит нежный любовник.
— А я все равно найду на тебя управу, — говорит отец уже почти жалобным голосом.
Тауерша знай себе улыбается:
— Ах, Генрих, Генрих, а ведь как хорошо мы с тобой ладили, помнишь? И как хорошо рядышком спали на свадьбе у нашего Эрнста, помнишь?
Отец побежден, он сдается. На кухне с громким стуком захлопывается окно. Мать, всхлипнув, падает на пол и остается лежать без движения. Мы думаем, что она умерла, и великая скорбь приходит в наш дом, а мать лежит как мертвая.
Вечер позднего июня, когда светло до десяти часов. По полю спешит дядя Эрнст, он не вышел статью, руки у него кривые и болтаются, пальцы тоже искривлены, будто клещи. Дядя Эрнст любит, когда его называют зажиточным крестьянином, только чтобы этого не слышал общинный староста и те, ну которые собирают налоги.
— Это он-то зажиточный хрестьянин? Хвастун он, и боле ничего, — говорит про дядю мой дедушка.
Вожди негритянских племен как знак своего достоинства носят при себе дубинки либо палицы; дядя в доказательство своей зажиточности носит сигару. Он сует ее в рот, прикусывает, и сигара встает торчком, прямо до дядиных бровей, но малость погодя она, замусоленная, будто детская соска, свисает из уголка рта и не подает больше никаких признаков подобающего ей горения. Дома дядя не курит.
— При евоной-то землице ему курево не по карману, — говорит дедушка.
Дядя возникает из синевы полевого вечера, и мы дружно его приветствуем.
— Доброго вечера, дядя Эрнст.
— Вам также! — Дядя воздерживается называть нас по имени, он нас покамест путает.
— Дядя Эрнст! А у тебя сигара погасла!
— Охти мне! — Дядя вынимает сигару изо рта и, держа ее в левой руке, зажигает на почтительном расстоянии от своего лица спичкой, все равно как сосновую лучину.
— Зараз видать, какой он куряка, пыхтеть он горазд, и вся недолга, — говорит дедушка.
— Ты к нам в гости, дядя Эрнст?
— Ага-ага, не-а, — отвечает дядя Эрнст.
Если упорно о чем-нибудь думать, мысли постепенно сгущаются до такой степени, что становятся видимыми. Кто о чем-нибудь думает, тот думает, что это он только думает, а другие ничего не знают, но приходит день, когда продуманное становится видно всему свету как действие или предмет.
Вильмко Краутциг каждый день отмахивал по семь километров на работу от Малой Лойи до шахты Конрад, что позади Босдома. Вот заведу я себе лисапед! — думал он. Куплю лисапед, дайте только срок. (У нас не говорят велосипед.) Вильмко приходит к нам в лавку выпить пива и вдруг изрекает: «А я себе лисапед куплю!» Но от одних разговоров еще не появится лисапед, который можно потрогать руками. И вот в один жаркий летний день Вильмко подъезжает к лавке на неслыханно шикарной штуковине, иными словами, на велосипеде с деревянным ободом и резиновой камерой.
— Ты что, уже спятил или только собираешься? На кой ляд тебе эдакий роскошный драндулет? — наперебой любопытствуют остальные.
Теперь спрашивается, возник этот велосипед оттого, что Вильмко про него думал, или он уже раньше существовал в готовом виде и был притянут, как магнитом, мыслями Вильмко? Жизнь полна загадок. Вот вырасту и все их отгадаю.
Теперь я, во всяком случае, увижу, какие такие мысли копошились за низким лбом у дяди Эрнста. Он поднимается к своей сестре в мезонин, проходит еще немного времени, и мы слышим, как Тауерша начинает верещать:
— Дорогой Эрнст! Дорогой братик! Не бей! Не бей! Я больше не буду!
Мы слышим удары, словно молотильщик бухает своим цепом по пустому концу снопа.
— Братик! Братик! Мне и жить-то осталось всего ничего!
Мы слышим, как вмешивается Райнхольд:
— Эрнст, да перестань ты бухтеть, она ж не только тебе сестра, она и мне жена, перестань, Эрнст, она ж кровью харкает.
Наверху все стихает. Дядя Эрнст успокоился. Мать ходит по парадной комнате взад и вперед, заткнув уши указательными пальцами, и громко зовет на помощь. Отец при первых же звуках экзекуции спасся бегством в мучной закром на чердаке.